В моих бумагах есть небольшая тетрадь стихотворений юноши, немало обещавшего и унесенного чахоткой на двадцать втором году жизни. Последнее стихотворение задушевно. Оно хорошо выражает, на мой взгляд, то чувство, о котором я говорю сейчас, и я приведу его.
«Я рано кончаю мой жизненный путь. Я так утомлен в полдороге, Так нужно моей голове отдохнуть От вечной, печальной тревоги, — Что рад я призыву могучей судьбы, Вещающей в груди разбитой: —Час пробил, довольно ненужной борьбы, Ложись, успокойся под плитой. Но я бы хотел, чтоб на камне моем Над ранней моею могилой Прочесть бы могли о том чувстве святом, Что сердце до смерти хранило. И тело, и дух мой изъянов полны, Я брак в мастерской, я не вышел, — Но живы во мне были вещие сны, Я трепет грядущего слышал. Я чуял в себе затаенный прилив Не могших прорваться усилий; Я знал, как мог быть благороден, красив Размах недозревших воскрылий. Но эти мечты, что таились во тьме, Но смутные эти боренья, Но узники эти, что плачут в тюрьме, Больной моей плоти растенья, Во мне не нашедшие соков корням, Я знаю: они развернутся! Они победят, и нет счета цветам, Которые к солнцу прорвутся. Я чувствую связь между мной и тобой, Мой правнук прекрасный и мудрый, — Ты жив для меня, ты уж здесь, ты со мной, Целую тебя, златокудрый. Целую высокий и светлый твой лоб, Глаза твои ясные, губы; Целую, ложась успокоенный в гроб, И слышу побед твоих трубы. Приди на могилу и надпись прочти. Скажи: «то был я — неудачный! Во мне оживают былые мечты, Их проблеск больной и невзрачный; Во мне выпрямляется предка спина, Во мне расправляет он руки; Во мне торжествует все та же волна, Кровь та же, — кровь деда и внука. Я — ты и ты — я, и все люди одно. Улыбка твоя мне сияет. Я был… Я уж умер… давно, так давно! Но жизнь — жизнь тобой побеждает».Пасынки божьи — бесплодны. В этом их отличие от людей, наиболее одаренных для жизни. Ибо когда же и где самый одаренный человек настоящего и прошлого мог сказать о себе: «Я — самодовлеющий цветок, я — та цель, ради которой жили, боролись и мучились предыдущие поколения: после меня стоит точка, мною закончен целый культурный период». Где такой человек? — Если бы мы встретили подобного, мы не поверили бы ему, мы сказали бы ему с негодованием: «Лжешь! — ты только самодовольный карлик, ты конец периода только в том смысле, что тобою иссыхает одна ветвь человеческого деяния. Если бы ты был силен, если бы ты суммировал усилия поколений, — ты не был бы бесплодным, самовлюбленным цветком, а плодом, который весь — рождение, устремление, начало, грядущее».
В самом деле — самое сильное и даровитое не может в нынешних условиях, а может быть, и никогда довлеть себе. Но из этого не следует, чтобы все были пасынками божьими. Пасынки те, кто видит перед собою обрыв, кто не находит живой и непосредственной связи с грядущими поколениями, кто не чувствует, как грядущее великолепие вырастает из трудов сегодня, зачинается и строится нашими руками.
Святой Иосиф — пасынок божий, потому что он не отец мессии, и не предтеча его, богоматерь же является символом плодовитого, настоящего лона, мессию рождающего.
В живописи Раннего Возрождения часто встречается такой мотив: мадонна, у ног которой резвится дорогой малютка, не ведающий об ожидающей его полной жертв судьбе, читает книги пророчеств и с ужасом и скорбью угадывает великое, но страшное предназначение, выпавшее на долю ее сыну.
Что же делает из этого мотива Синьорелли? — Рядом со скорбным, но покорным Иосифом, отвергающим себя ради чуждого ему по крови и по делу, растущего героя, утешающего его лишь величавостью своего подвига, он поместил свою прекрасную мадонну с лицом, полным торжественного спокойствия, решимости, понимания, лицом победным, лицом настоящей матери героя, такой, которая говорит сыну: «Со щитом или на щите!»
«И тебе самой меч пройдет сердце», читает женщина и говорит с величавой решимостью: «Да будет».
Не потому говорит так, что раба, что принимает всякую посланную муку, что нет сил для протеста и сопротивления, не с тупой пассивностью говорит, как в знаменитом «Благовещении» Россетти[51]. Нет, на подобные чувства не способна мать, изображенная Синьорелли: посмотрите, сколько ума в этом спокойном челе, снежную белизну которого оттеняют с идеальной правильностью вычерченные черные брови; посмотрите, сколько воли в этих плотно сжатых губах, в этом определенном, красиво круглом подбородке; посмотрите, сколько силы в этом титаническом теле женщины, достигшей расцвета, прекрасной могучею полнотою жизни.