Если мы возьмем гораздо более бледные эпохи коллективизма, например, города–коммуны античности или позднего средневековья в Италии, или общество, воздвигшее готические соборы и ратуши в средней Европе, то вы увидите, что художник, как отдельный индивид, отступал там на задний план: не всегда легко бывает найти имя, которым можно было бы обозначить то или другое из грандиознейших и чудеснейших произведений человеческого гения. В течение столетий безыменными братствами создавались капитальные, дивные сооружения.
То, что имело тогда место, чему Рёскин пел хвалы, осуждая царивший при капитализме художественный индивидуализм, — это повторится в близком будущем: мы будем иметь художественные коллективы и целые братства архитекторов, живописцев, скульпторов, которые вместе задумают один определенный план, выполнят его не в столетия — не напрасны ведь технические завоевания, — а в годы, и построят не только отдельные здания, воплощающие те или другие человеческие идеалы, но, может быть, целые города, города–сады, в которых мы имеем такую громадную потребность; эти художественные коллективы пересоздадут все лицо земли согласно тому, что диктует природа, и согласно мечте человека о красоте и гармонии[32]
Ущерба от того внутреннего переворота, который в душах будет соответствовать социалистическому перевороту в обществе, ждут для себя представители интимной поэзии, интимного искусства. И я вполне понимаю их, этих художников тихих звуков, даже шорохов, всего таинственного, недосказанного, личного, не переводимого ни на какой язык, то есть художников тончайших нюансов, которые опасаются, что не останется ни одного закоулка, куда не проникнет луч самого яркого солнца.
Но я думаю, что сожалеть об исчезновении некоторых черт современного преувеличенно индивидуалистического искусства вряд ли придется, ибо личная оригинальность, особая «призма темперамента», через которую проводятся впечатления, как справедливо заметил Золя, будет тем сильнее, чем дифференцированнее и свободнее общество: чем большему количеству впечатлений открыта наша душа, тем труднее ее нивелировать.
В этом смысле оригинальность в искусстве социалистического общества будет больше, чем где–либо прежде. Но эта оригинальность будет яснее, крепче, проще и мужественнее, а то, что окрестилось словом «декадентство», — то есть «прекрасно–упадочное», — будет играть все меньшую и меньшую роль. И это хорошо. Человечество идет к победе над горестями и невзгодами, которые его душили, и из очень интересного, но бледного, чахлого ребенка, не могшего выразить свою душу иначе, как в мистическом миноре, получится юноша сильный, здоровый, полный надежд на счастье.
Вот те общие мысли, которые должны быть сродни художнику даже сейчас, если он сможет забыть на минуту те жизненные трудности, что затрагивают (и, конечно, не могут не затрагивать) каждого лично, и если он, забыв о трудном быте, вдумается в ситуацию только как художник. Вот что можно, разговаривая с художником, сказать ему глубоко ободряющего, глубоко светлого относительно той полосы мировой истории, в которую мы вступаем, не скрывая от него, что прежде, чем мы вступим в социалистический рай, нам придется пройти сквозь, может быть, небольшую, но изрядно горькую прослойку чистилища.
Современное искусство не является единым. Стало быть, на новые общественные потребности разно откликнутся разные отряды, разные категории художников.
«Старое» и «новое» довольно бурно и враждебно схватились между собой в буржуазном мире. Молодое искусство очень горько жаловалось на отсутствие для него свободы развития и на своеобразную геронтократию, то есть засилие старых людей, приобретших положение в обществе и навязывающих ему свои вкусы.
В неврастенический XX век мы присутствуем при необыкновенно своеобразном явлении. С самого начала столетия художественные направления сменялись с колоссальной быстротой. Почти каждый год приводил к новой школе. Молодежь, устремившаяся к открытию «новых берегов», очень часто забрасывала то, что называется мастерством. В этом смысле несомненно правы художники старших поколений, когда говорят, что эти бурные искания новизны прежде всего сказываются на искусстве отрицательно.
В живописи доминирует эскизность. Почти никто не работает по–настоящему, почти никто не осиливает ремесленной стороны искусства, не приобретает традиционных навыков. Во все времена, когда искусство заведомо падало, теряло традиции и превращалось в варварство, художники не говорили, что мы–де рисуем и пишем теперь хуже, чем предыдущие поколения; они всегда полагали, что вносят в жизнь новые вкусы. Но потеря ремесла знаменует собой эпоху упадка.
32
К мыслям Луначарского о новом положении искусства, «свободного от узостей индивидуализма и от буржуазно–рыночных отношений», примыкает такое, например, его характерное утверждение: «…Я решительный противник всяких идейных авторских прав. Всякий сюжет, всякий тип, всякое художе ственное произведение должны рассматриваться, на мой взгляд, как ценно сти общественные. Ни один маляр презренный не смеет пачкать Мадонну Рафаэля, но варьировать ее, разрабатывать данный Рафаэлем мотив в но вых полукопиях всякий имеет право. Конечно, это открывает легкий путь для бездарных ремесленников, которые, распоров большое произведение, под тенью великого имени из лоскутков стараются создать свой крохотный и антихудожественный успех. Но если исходить из этого, то, пожалуй, следует вообще воспретить ставить пьесы, потому что писаки могут писать пьесы дрянные. Дело публики и ее вкуса разобрать, где имеет место талантливая вариация на талантливую тему, а где жалкая подделка и искажение» (из цикла «Парижские письма»: «Братья Карамазовы» на сцене театра «Старой голубятни». Впервые напечатано в журнале «Театр и искусство», 1914, № 13).