Решили, что Марфа оборудует у себя тайничок и заберет корреспондента, а пока он пересидит в больнице.
Петр Терещенко вернулся за Никитиным уже перед рассветом. Григорий Данилович извлек из-под кухонного столика-шкафчика никитинский автомат с двумя запасными рожками.
— На-ка, а я покличу Ярослава Игнатьевича. В моем кабинете мерзнет.
В это время в наружную дверь резко забухали прикладом.
— Григорий Данилович, Григорий Данилович, — испуганно окликнул под окнами, прикрытыми ставнями, староста Тарас Плетень. — Тут к тебе с… проверкой…
— Не открывай! Я их — из автомата! — прохрипел Петр Терещенко.
— Люди у меня, всех погубишь, — возразил старший брат. — В подвал! — приказал он. — На пищеблок. Там спрячешься. И Никитина захвати.
Но Ярослава Игнатьевича в кабинете главврача уже не было. Только куча одеял.
«Услыхал шум, скрылся! — понял Петр. — Но куда?»
Он обежал весь этаж. Спустился в подвал.
Немецкий офицер с солдатами обошел больницу и в кабинете главврача увидел неубранную постель. Пощупал ее.
— А кто спал здесь? Постель еще не успела остыть.
Привели связанного Никитина. Он был в валенках, в полушубке. Полушубок порван. Волосы у Ярослава Игнатьевича всклокочены: сопротивлялся.
— Ну что ж, уважаемый Николай Лаврентьевич Сомов, здравствуйте, — насмешливо заговорил холеный офицер. — Как говорят, не гора к Магомету, так Магомет к горе. Вы искали со мною встречи, вот я и пришел! — Он, довольный, расхохотался. — Майор фон Креслер! — и прищелкнул каблуками.
Потом сказал что-то по-немецки, и двое дюжих молодцов в черной униформе скрутили руки Григорию Даниловичу.
Вошел староста Тарас Плетень. Бледный, весь трясется, зуб на зуб не попадет.
— Вот что водится в твоем селе? — показал офицер на Никитина.
От страха Плетень залопотал:
— Это не ивановский, я не знаю его.
Офицер кивнул, один из солдат наотмашь ударил старосту.
— Пытаешься спасти коммуниста Сомова? Ты бы лучше подумал о своей жизни.
Старосту безжалостно избили и, связав, поволокли во двор. Он, видимо, решив, что его хотят расстрелять, благим матом заорал:
— Я обознался малость, господин майор, не признал. Небритый и такой… Сомов он, Сомов!
Истошный крик Плетня услышал Петр Данилович. Он вылез из-за котла, стал к окну, которое было на уровне земли.
Гестаповцы вывели Никитина и Григория Даниловича, потащили к крытой машине, стоявшей рядом.
Петр Терещенко поймал на мушку карателя, державшего брата. Палец нажал спусковой крючок помимо его воли. Гестаповец сразу огруз и рухнул на землю.
Фашисты открыли по низкому окну огонь. Петр Данилович понял, что они сейчас ворвутся в больницу, постараются захватить его в подвале. Решил опередить, поспешил к двери.
А кованые сапоги уже гремели в конце коридора. Бегут, светят фонариками. Пятеро. Петр Данилович расстрелял их в упор. Быстро собрал автоматы убитых и вернулся. Захлопнул железную дверь, повернул тяжелый запор. Наглухо.
«Три окна — два надо забаррикадировать», — мелькнула у него мысль.
Подтащил ящики, на них взвалил чугунный котел. Загородил и второе окно, приготовился к бою.
Ни немцев, ни полицейских в поле его зрения не было. Попрятались, только машина — темным силуэтом. «Их машина!»
Он дал очередь по скатам, по бензобаку.
Петр Данилович понимал, что этого боя ему не выиграть. Есть гарнизон — человек сорок. Есть полицейские… Но до каких же пор можно сусликом сидеть в норе?.. За брата Григория, за корреспондента, за больных женщин… Девятерых уложил — мало. Еще и за самого себя надо…
Фашисты не стреляли, но он слышал, что они возятся возле окон, которые ведут из пищеблока прямо на улицу.
Вдруг в окно влетела круглая коробка, зачадила, зашипела. «Дымовая шашка!» Хотят задушить дымом. Потом влетело еще две. Петр Данилович схватил одну из них, намереваясь выбросить в окно, но не успел — на окна с наружной стороны опустились деревянные щиты.
Петр Данилович попытался потушить шашки. Накрыл одну фуфайкой. Но проклятая шашка продолжала злобно шипеть, выдавливая из складок Фуфайки удушливый дым, он жег горло, выедал глаза.
Тогда решил выбросить шашки в коридор. Откинул запор, приоткрыл тяжелую железную дверь.
О дверь ударилась брошенная граната и взорвалась. Взрывной волной железную махину распахнуло, а Петра Даниловича бросило на пол.
«Сейчас полезут», — было его первой мыслью. Но, видимо, им мешал дым, поваливший в раскрытую дверь.
Взорвалась еще одна граната, в этот раз уже в пищеблоке.
Он лежал и ждал. Глаза уже ничего не видели, их выедал дым. Першило, жгло в горле. А они все не шли.