— Если наших не найдем, придется начинать все с самого начала.
Но так он ответил скорее в силу какой-то инерции. Мысли его были заняты иным. С отчаянием взирал на свои распухшие, начинавшие синеть пальцы. «Неужели гангрена?» Но и эта догадка не расшевелила его. Гнили перебитые руки, гнила исполосованная спина, что- то внутри отбито, несносно болит поясница. «Может ли это все когда-нибудь кончиться!»
Хозяйка поставила на стол две миски с горячей картошкой.
— Умоетесь? Есть горячая вода, — предложила она и вызвалась помочь Николаю Лаврентьевичу раздеться.
Он с трудом поднялся с лавки, снял рваный ватник. А рубашку не смог: прилипла.
Хозяйка намочила тряпку в теплой воде, приложила к спине Сомова. Николай Лаврентьевич сидел у печки. Никитин, продолжая размышлять над создавшимся положением, ходил по комнате.
— Подполье должно действовать! Николай Лаврентьевич, вас знают, вам верят, за вами пойдут. Люди капитана Щепкина — первые.
Сомов промолчал.
Хозяйка сняла с него рубаху. От страха у нее затряслись руки. Николай Лаврентьевич это сразу почувствовал.
— Что, разукрасили? И жена при встрече не узнает, — горько пошутил он.
— У меня где-то марганец был, — сквозь слезы проговорила женщина.
После смерти Петра Даниловича Марфа явилась к его парализованной жене и заявила:
— Собирайся-ка, Луша, перевезу к себе. И тебе сподручнее, и мне — утеха. Нету Петра Даниловича, нечего нам с тобою делить.
Она прикатила тачку, набила ее соломой, поверх кинула тюфяк, уложила на него Лушу. Прикрыла периной и повезла к себе на окраину Ивановки. В хате поместила Лушу у окна, как та хотела: «Мой мир — что увижу, сидя на кровати».
Хата Марфы возле Разбойной балки. Никто-то сюда в ночное время не ходит, поэтому Марфа и не остерегалась, даже окна толком не завешивала. Может, на свет и пожаловали незваные гости?
Громко и настойчиво застучали в дверь.
— Эй, хозяюшка, открывай!
Луша задула было светильник, но Марфа сказала:
— Зачем? Все равно уже заявились.
Она вновь зажгла коптилочку и, взяв ее в руки, отправилась встречать пришельцев.
— Здравствуй, тетка! Или своих не узнаешь? — поприветствовал ее скуластый мужик лет сорока — подчиненные называли его капитаном. — Накорми-ка нас поплотнее.
Марфа поспешила на кухню, начала чистить картошку. Потом решила, что это дело затянется, и предложила:
— Пока готовлю, может, по стакану молока? Вечернее в погребе стоит.
Марфина коровенка неделю перед этим отелилась, и молока было вволю.
— Давай! И к молоку чего-нибудь погуще, — согласился капитан.
Пока пришельцы пили молоко, Марфа хлопотала на кухне. Начистила чугунок картошки, положила с килограмм свинины (еще от мирных дней осталась), луком приправила, сушеного укропа и петрушки добавила. Поплыл по хате аромат.
Опорожнили ночные гости всю кастрюлю. Собрались уходить.
— Ну-ка, тетка, собери нам в дорогу! — потребовал старший.
Марфа растерялась: «Что им дать? Кусок сала и сырой картошки?»
Так и сделала.
— А хлеба нет… не взыщите. Может, еще когда зайдете — испеку. Наскребу муки.
Капитан возмутился:
— Ты что, тетка, своим защитникам милостыню подаешь! Мы там в лесу с голоду доходим, замерзаем, умираем за вас! Ну, показывай, где твои запасы!
— Кроме картошки и молока — ничего нет, — сказала Марфа.
Такой ответ капитану явно не понравился.
— Говоришь, нет? А корова отелилась?
— Отелилась.
— Телку привела или бычка?
— Телку.
— Так зачем тебе корова? Мы в лесу мерзнем, нам нужна еда калорийная, на голодное брюхо с врагом не повоюешь.
И пока капитан разговаривал с Марфой в хате, его люди управились в сарае. Краснобокая, степной породы Маня и не мукнула. Завалили ее. Освежевали.
— Одну половину нам, другую — тебе. Даже больше. Еще голову и копыта на холодец оставляем.
Марфа стояла ни жива ни мертва. Все внутри похолодело. Дело в том, что с приходом фашистов весь скот был взят на особый учет. И под угрозой жестокого наказания запрещалось его резать.
Утром рано Марфа пошла к Лушиному отцу, которого оккупанты сделали старостой. Скрыть гибель коровы было невозможно, оккупанты взыщут. Староста поохал, составил акт, передал его в полицию. Марфу вызывали, допрашивали два дня: когда приходили партизаны, сколько человек. Кончилось все тем, что ей всыпали пятнадцать шомполов.
Возвращалась с экзекуции почти ползком. Каждый шаг, каждое движение вызывали острую боль во всем теле. «Была бы поменьше ростом, может, — думала Марфа, — и боли во мне было бы меньше».
Добралась до хаты, упала ничком на кровать и зарыдала: от обиды, от стыда. Вспомнила, как полицейские содрали с нее одежду, били шомполом и отпускали при этом соленые, глупые шуточки.