— Вот я и полечу его, — говорит Леня.
Присел на скамейку, растянул гармошку. Поплыла по хате тоскливая песня. Как едучий табачный дым, в глазах вытравила слезу, вцепилась в душу — вздохнуть-крикнуть не дает.
«Гуляв по степу Карачун-разбышака…»
Надежда выбила гармонь из рук песенника — и об угол скамейки. Меха растянулись, гармонь затянула одну бесконечную ноту: а-а-а… Надежда сорвала со стены шашку и рубанула по гармошке. Надвое! Потом каждую половинку — в лапшу.
Тут и входит в хату Чухлай. Понял все по-своему, выбил шашку из рук невесты:
— Уже и на Леху кидаешься!
Леша поясняет ситуацию:
— Я ей пел песню о черном участье разбойничьей невесты. Надела на шею монисто из золотых монет, а они обернулись капельками крови, и каждая капля плачет человечьим голосом.
Надежда оторопела: такое — в лицо Чухлаю. А у батьки глаза уже набухли гневом, насупился — туча тучею, вот-вот выхватит маузер и всю обойму — в смельчака. Чтобы отвести беду, нависшую над Лешей, она крикнула Филиппу Андреевичу в лицо:
— Ну, что, милок, будешь распускать банду или погодишь, пока твои дружки не откупятся тобою за твои и свои злодеяния?
Он знал, что однажды может такое случиться: вывернут руки за спину, скрутят вожжами и выдадут гэпэушникам. Боялся такого оборота, и вот Надежда ткнула в самое сердце злой правдой. Задрожал Чухлай, как затравленный гончими вконец обессилевший старый волк, огрызнулся:
— Раскаркалась! Прижгу язык каленым железом! — и стремглав в двери.
Постояла Надежда, озираючись, посреди хаты. Порубанная в клочья гармонь… Торчит из-под кровати рукоятка шашки. Подошла, ткнула ее носком — подальше с глаз. Процедила сквозь зубы:
— Иди, кобзарь! Надумаю — позову.
Два дня думала. Зазвала к себе, заперла хату изнутри на засов.
— Садись! — показала на лавку.
Но потом долго сидела не шелохнувшись.
— Что ты за человек, Леня, — наконец вздохнула Надежда, — дивуюсь я на тебя… Хлопец и есть хлопец. Усы еще не подружились с бритвой. Тебе бы на вечерницах озоровать с девчонками… А ты какой-то не от мира сего. Вот стыдно мне перед тобою за свою жизнь, словно перед родным отцом за какую-то пакость. А я тебя могла порубать шашкой або выдать Филиппу Андреевичу с головой. Почему этого не сделала!
Леня поясняет:
— Ну порубали бы меня або батька Чухлай замучил — все равно за мною как была, так и осталась бы жизнь: поля с пшеницей, села и города с людьми, небо с солнцем и птицами. А что за Чухлаем? Пропасть. Черная и бездонная. Шага шагнуть назад некуда. Вот и не подняли вы руку на жизнь: на мою, на свою, на жизнь вашего детеночка.
— Может, ты и прав, — согласилась Надежда. Она опять надолго ушла в себя, раздумывая над тем, что сказал Леша. И сделала вывод, казалось бы, совершенно не вытекавший из его слов. — Какую полюбишь, будет счастливая-счастливая.
Леня смутился:
— Давайте, Надежда Степановна, поговорим о вашем деле.
Она возразила:
— Нет, кобзарюшка, не могу я с тобою про свои дела. Ты по годам мне как бы младший брат. Как же я тебе открою свои бабьи обиды и желания? Для такого разговора нужон человек постарше. Кто над тобою начальник? Не побоится прийти ко мне, пущай приходит.
Леня привел Савона Илларионовича.
При виде степенного седобородого ездового у Надежды глаза полезли на лоб.
— И этот святой старец тоже гэпэушник? — Она набросилась на него возмущенная: — да как же ты тогда отпевал усопших? Как исповедывал раненых? Умирали, надеялись, что ты им отпустил грехи, а ты ихние души заложил черту!
Готовясь стать матерью, она вдруг потянулась к богу, который, по ее разумению, мог творить добро и зло. Она страстно желала добра и своему будущему ребенку.
Савону Илларионовичу действительно иногда доводилось заниматься в банде делами «божьими».
Кряж, пряча улыбку в седые усы, ответил:
— Как откажешь умирающему в последней просьбе? «Исповедуй, Савон Илларионович, облегчи муки». Я и утешал, как умел.
Надежду охватило великое сомнение:
— Сколько же душ ты так-то загубил! И под мою подбираешься? Я тебе все, словно на духу, выложу, а ты меня на кресте разопнешь! Христопродавец!
Разуверившаяся в людях женщина не хотела слушать никаких доводов Лени и Кряжа, прогнала обоих прочь.
А на следующий день побывала у Чухлая и в категорической форме потребовала, чтобы вместо Лени прислал кого-нибудь другого, а то она такого свистуна может запросто застрелить.
Подозрительность Чухлая стала болезненной, и он решил от обратного: «Не нравится часовой, — значит, такой и должен быть». Он понимал, что уже никаких общих интересов у банды нет, и надеялся лишь на то, что страх и ненависть хоть как-то собьют людей вокруг него.