— Я не судья. А был бы судьей, приговорил Чухлая к самой лютой каре, за то, что топчет такую любовь, как ваша.
И опять воцарилась в комнатушке, заставленной городской мебелью, напряженная тишина. Я не торопил Надежду, она решала свою судьбу, а это для умного человека ох как нелегко.
Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам.
— Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день.
— С награбленного? — удивился я.
Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности.
— У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь?
Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки.
Она слушала меня, изредка кивала головой, продолжала теребить кончик косы и, как мне казалось, думала только о своем.
Леня тревожно застучал в окно, предупреждая об опасности. По договоренности он в случае чего должен был войти в хату. А тут — стучит: громко, часто. Значит, опасность появилась внезапно и… она значительна.
Надежда побелела.
— Куда? — спросил я ее, надеясь спрятаться.
Она показала на стол, уставленный снедью.
— Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты — братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам.
Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление.
Распахнув ногою дверь, в комнату вошел высокий мужчина, строго по-военному перетянутый портупеей поверх френча. При шашке, при маузере. За широким офицерским поясом тускло поблескивают две гранаты. Маузер был верным признаком «высокого» начальства.
Пришелец встал на пороге, руки в бока, крутнул рыжеватый, подпаленный солдатской самокруткой ус.
— Э-э… Да у вас тут пир горой. Я проверял посты, продрог. Ночь волглая, будто и не мороз, а до костей пробирает. Проезжал мимо, приметил огонек, думаю, дай загляну к Надежде Степановне, помогу разогнать тоску-печаль. А тут свой разгоняло. Не боишься? — с явной иронией спросил он Надежду. — Доведается батько, из обоих котлет наделает.
Надежда на такую угрозу и бровью не повела. Она уже пришла в себя. Бледность с лица исчезла, на щеках заиграл легкий румянец. Улыбнулась вошедшему.
— Сидайте, Степан Степанович, поближе к нашему столу. Братик проведал, маты прислали, просят, чтобы вернулась домой.
Меня поразило ее перевоплощение, ее самообладание. Захлопотала возле стола: пододвинула гостю стул, подала ложку, достала стакан, налила вино.
Степан Степанович не заставил себя долго уговаривать. Подошел к кровати, снял фуражку и положил ее на зеленое шелковое покрывало. И как-то само собой получилось, что он умостился не на предложенный ему стул, а на то место, где до этого сидела рядом с изголовьем Надежда. И у меня появилось подозрение, что он знает или догадывается об оружии, лежавшем под подушкой.
— Братик-то, поди, двоюродный, — усмехнулся гость.
— А родных у меня нет. Сводные еще не подросли, — парировала Надежда.
Ее самообладание, ее спокойствие стало передаваться мне.
— А як там дядько Иван? — спросила она меня.
Я уже передал длинный поклон — назидание от родного брата ее покойного отца, который, видимо, любил непутевую племянницу и тревожился о ее судьбе. Я вновь повторил все его горькие слова, адресованные Надежде. Потом принялся рассказывать, как ноет на непогоду культя старого солдата, потерявшего правую ногу еще во время японской войны. Матвей Безбородый в беседе со мною обмолвился, что дядько Иван смастерил себе из липовой колоды «новую ногу», но что-то она ему не нравится, привык к старому протезу и новый надевает лишь по воскресеньям, когда идет в церковь. Говорил я с вдохновением.
Пришелец слушал внимательно, хитровато при этом щурился. В его умных, острых глазах жило неподдельное любопытство.
— Какие еще поклоны привез братец нашей Надежде Степановне? — спросил он, когда я выдохся на дядьке Иване.
Я повторил все с мельчайшими подробностями. Степан Степанович продолжал ухмыляться. Он не верил мне.