Обо всех этих событиях стало известно на основной базе банды. Караулов еще не знал, что погиб именно Савон Илларионович. Он обратился к чухлаевцам с призывом.
— Ждете, пока каждому из вас Чухлай выпустит кишки! Кто не трус — со мною! Докажите Советской власти свое искреннее раскаяние!
В коротком, но яростном бою была уничтожена почти вся охрана Чухлая, его самого взяли живым.
Прежде чем распустить бывших бандитов по домам: к земле, к женам, к детям, — надо было их допросить хотя бы в самых общих чертах. Нас интересовало многое, в том числе, где надо искать награбленное бандой. Работали мы все до упаду.
Но больше всех досталось нашему отрядному эскулапу Григорию Даниловичу Терещенко. Часа четыре возился он с руками Надежды.
Среди чухлаевцев были такие, у которых гноились старые раны. У двоих началась гангрена, и надо было ампутировать конечности. Ко всему Терещенко установил несколько случаев заболевания сыпным тифом. Встал вопрос: что же делать с остальными? Может, следует изолировать? Их мыли, парили, дезинфицировали белье, одежду.
При виде всей этой заботы о вчерашних бандитах, которые прямо или косвенно виновны в смерти Савона Илларионовича, Лени Соловья и многих других, у меня возникло недоброе чувство: «Какие люди погибли, а эта сволочь осталась в живых и будет пользоваться плодами нашей победы».
К вечеру приехали родственники Лени Соловья, привезли ходатайство: Ивановский сельсовет просил похоронить героев у них в селе, на площади.
Стали готовить в последний путь наших боевых побратимов.
Сбившиеся с ног от нахлынувших хлопот, мы с Иваном Евдокимовичем в тот вечер что-то проморгали, недоучли. Ночью бежал из-под ареста Чухлай. Часовой, охранявший добротный кирпичный сарай местного попа, в котором содержался бандит, оказался оглушенным. Когда пришла смена, бедняга лежал на пороге перед распахнутой дверью.
Пеленгаторы дают первый адрес
Прошло без малого девятнадцать лет. За это время Надежду я не встречал. Но иногда вспоминал, когда речь заходила о чоновском отряде Ивана Караулова.
По насмешливым репликам, которыми Надежда встретила нас с капитаном Копейкой, можно было судить, что характер у нее не изменился.
Подошла, поздоровалась со мною за руку.
— Садись, сестренка, поближе, — приглашаю ее. — Расскажи про свое житье-бытье.
— А кто будет отрабатывать за меня на окопах урок?
— Коллективно поможем.
Мы отошли чуть в сторону от машины и присели на реденькую, но сочную траву. Я с любопытством рассматривал Надежду.
— Выглядишь ты, сестренка, — влюбиться можно. А жизнь твоя, как свидетельствуют глаза, не из веселых.
Она вздохнула:
— Угадал… И тогда угадал, и сейчас. Наверное, все по той же специальности? Судить по костюму — инженер, а Игорь Александрович возит тебя на машине. Должно быть, ты в большие начальники выбился?
Я улыбнулся и в тон ей ответил:
— Фамилию, сестренка, ты сменила. А помнится, Чухлай для тебя весь белый свет застил собою.
Надежда сорвала душистую травинку, стала разминать ее в пальцах.
— За давностью не должны бы судить… Признаюсь тебе первому, это я тогда освободила Чухлая.
«Разыгрывает!» — была первая моя реакция на ее слова. Но она как-то вся съежилась, напряглась, словно в ожидании неминуемого удара. Нижняя губа мелко подрагивала. Чтобы унять эту дрожь, Надежда закусила губу. Глаза повлажнели, стали еще более черными. И во мне родилось страстное желание крикнуть на всю округу: «Это после того, как он тебя изувечил!» Только профессиональная привычка владеть собою помогла мне промолчать.
Я невольно смотрел на ее руки. Понимал, что это нехорошо, но смотрел на короткие пальцы-обрубки. Надежда резким движением убрала руки за спину.
— У мужиков любовь, как сосновая лучина, прямая, сухая, занозистая, — заговорила она, — а у бабы — крученая, словно старый пенек, из каких гонят скипидар. Мужику с его палочной прямотой не понять, какими ходами бродит в женском сердце эта самая проклятая любовь. Отдать себя любимому на заклание — да разве есть счастье выше этого?..
Надежда начала свою исповедь сумрачно. Подняла на меня глаза, молит о снисхождении.
— Ты замечал, как ходит счастливая? — спросила она, но ответа не ждала, сама пояснила: — за километр опознаешь: не идет — лебедушкой плывет, земли не чувствует под собою. На кого глянет — одарит радостью, к кому прикоснется — от болей исцелит.
— Ума не приложу, — удивился я, — как ты все это проделала? Руки — сплошная рана, а часового оглушила.
— Не помню, словно зачумленная была. Терещенко колдовал над моими руками — влил в меня стакан спирту. Спьяну все… Освободила Чухлая, наделила своим платьем, вывела за село. Он на колени встал, ноги целует. «Ты, — говорит, — самая золотая на свете». А меня брезгливость одолела, словно наступила на раздавленную жабу. От той поры он для меня умер. А не освободила бы, страдала, ждала, надеялась. Получила бы весть, что расстрелян, а все равно ждала бы…