[5]. Чему более надо удивляться, как тому, что Другой [человек] такого же возраста обратил в бегство тех же филистимлян, с которыми не дерзал начать сражение даже весь Израиль? Но это был [именно] Ионафан[6]. (6) Итак, прекратим удивляться и считать это трудным. Юноши сражались щитом веры и мечом, который есть слово Божье[7]: те, кто защищен этим оружием, всегда выходят победителями. Поэтому, если мне, кто пойдет на поле [битвы] и будет сражаться во славу Христа, сам Иисус даст щит веры и протянет тот меч, то о чем мы будем помышлять, если не о стяжании победы? И подобно тому, как один из тех юношей, кого я только что назвал, использовал меч, вырванный у врага, чтобы убить его, а другой вынудил своих противников обнажить мечи друг против друга, так и мы возложим добрые надежды и вообразим, что иноплеменников, т. е. философов, частично уничтожаем их мечом, частично побуждаем к междоусобной войне и взаимной погибели, и все это будет при содействии нашей веры, если таковая есть в нас, и слова Божьего. (7) Но вернусь к делу. Тогда как стоики решительнее всех защищают высокую нравственность, добродетель (honestas)[8], нам кажется достаточным выступить против этих врагов, воспользовавшись защитой эпикурейцев. Почему я намерен это сделать, отвечу позже. И хотя к опровержению и сокрушению школы стоиков относятся все книги, однако первая показывает, что наслаждение (voluptas) является единственным благом, вторая – что высокая нравственность философов не является даже благом, третья определяет истинное и ложное благо. В ней будет уместно как можно ярче сложить, так сказать, похвальное слово о рае, чтобы призвать души слушателей, в меру моих возможностей, к надежде на истинное благо. (8) И к тому же эта книга имеет сообразно с самой темой некое достоинство. К предыдущим книгам, и особенно к первой, примешано нечто, располагающее к веселью и, можно сказать, [нечто] вольное; этого моего поступка тот не осудит, кто и обстоятельство дела обдумает, и обоснование моего замысла выслушает. Что касается сути дела, то что более чуждо защите наслаждения, чем речь мрачная и суровая; говоря в защиту эпикурейцев, вести себя как стоик? Ввиду этого надлежало изменить этот суровый, страстный, вдохновенный стиль речи, которым я пользуюсь во многих местах, на более веселый и более радостный стиль. И поистине, в услаждении – большая сила оратора. (9) Это сделано также с намерением (если говорить теперь о замысле) сильнее изобличить древних, которые имели любую иную религию, а не нашу. Мы ведь не только предпочитаем эпикурейцев, людей отверженных и презренных, стражам честного, но также доказываем, что эти самые приверженцы мудрости следовали не добродетели [virtue], но тени добродетели, не высокой нравственности, но призраку [ее], не долгу, но пороку, не мудрости, но безумию и что они лучше бы поступили, отдаваясь наслаждению, если [еще] не отдались. А говорящими об этом предмете мы делаем самых красноречивых и весьма дружественных нам мужей, каждому из которых мы поручили [приписали] речь в соответствии с достоинством личности и подобную той, которую он произнес в предыдущие дни.
вернуться
Давид убил филистимлянина Голиафа – Валла говорит о Давиде, сыне Иессея из Вифлеема, который в момент борьбы израильтян и филистимлян вступил в борьбу с филистимлянином Голиафом, силачом и человеком огромного роста, и одолел его (1-я Книга Царств, 17).
вернуться
…но это был Ионафан – Ионафан, сын царя Израиля Саула, выступил один с оруженосцем против отряда филистимлян, сразил 20 человек, обратив остальных в бегство (1-я Книга Царств, 14,1 –17).
вернуться
Стоики – течение в эллинистической и римской философии (III в. до н. э, – II в. н. э.), проповедовавшее внутреннюю независимость человеческой личности, самоценность добродетели, этику сурового долга. Названо от Стой (афинского портика), где помещалась школа. Представители старой Стой отличались ригоризмом и суровостью, которые позже были несколько смягчены. В старой Стое благом считались нравственно-прекрасное и действия, ему соответствующие; злом – порок, все остальное относилось к категории безразличного. На римской почве эти представления несколько изменились. У Цицерона нравственно-прекрасное превращается в почетное (honestum), поскольку неотъемлемым качеством идеального гражданина Цицерона является гражданская активность, общественно-политическая деятельность, признанием которой был почет (honor). Термин honestas, которым Валла обозначает наиболее существенное в стоическом идеале, связан с цицероновской трактовкой. Но, с другой стороны, для него важно и определение Сенеки, практически отождествившего добродетель (virtue) и honestas (честность, честь): «Этот совершенный разум носит имя добродетели, и он же есть честность» [Сенека. Нравственные письма к Луцилию, LXXVI, 10]. «Такой ум и зовется добродетелью или же честностью, он и есть единственное благо человека» (LXXVI, 16). Образ стоика у Валлы многолик, он содержит в себе и черты защитника идеологии отречения, иногда напоминающего средневекового монаха. Поэтому адекватно перевести понятие honestas было практически невозможно. Более всего подходил термин добродетель, но в диалоге встречается и понятие virtue, означающее добродетель, a honestas выступает как совокупность добродетелей. Поэтому решено было перевести honestas двояко – как добродетель и как высокая нравственность в том случае, когда она стоит рядом с понятием virtus – добродетель.