IX. (1) Не легкомысленно и не дерзко, мужи наилучшие, я взял на себя обязанность отвечать прежде всех. Простите в силу вашего человеколюбия мое желание говорить против стоиков как эпикуреец, поскольку никому из вас такого не подобало: никто не предан какой-либо из этих школ. Но я уверен, что моя речь не будет вам неприятна, не потому, что у меня есть какая-то способность [говорить], а потому, что я открою все тайны стоиков, которые мне очень хорошо известны, так как я исследовал самым тщательным образом их тайники [убежища]. Ведь если сделал приятную вещь римскому народу Гней Флавий, предложивший, чтобы были обнародованы фасты[41], сохраняемые частным образом, словно книги сивилл[42], разве моя речь не принесет удовольствия, если и я выколю глаза воронам[43], т. е. стоикам, разгласив их тайны, которые действительно покажутся не менее смешными, когда будут преданы гласности [разглашены], чем те фасты? Однако я не произнесу ни слова, если не почувствую, что оно дано мне и предоставлено вами с охотой». (2). Тогда Брипи [говорит]: «Продолжай же, Веджо, я отвечу тебе за других; знаю, что они так охотно будут тебя слушать, что поручат тебе эту обязанность по своей воле, даже если ты не просишь. Насколько охотнее мы будем слушать тебя теперь, когда ты вызвался вести это дело добровольно. Мы хорошо знаем, сколько живости, какое остроумие, какую силу [убеждения?] ты обычно показываешь. Потому знай, что всего этого от тебя ждут». (3). Но Веджо [говорит]: «Вы мне действительно делаете приятное, что обещаете слушать меня без неудовольствия, но благожелательно и со вниманием, как я и надеялся. Но, пожалуй, не ждите от меня никаких красот речи. Если они где и были, то [теперь] в сравнении со столь замечательным и блестящим оратором я, словно какая-нибудь звезда, скрываюсь в лучах солнца. Прошу только, чтобы вы посчитали необходимым сопоставлять [в речи] существо с существом [содержанием], дело с делом, но не красноречие с красноречием.
X. (1) Теперь к тебе, Катон, возвращаюсь, с которым у меня битва, словно с неким императором заморских народов, далеких от наших нравов. Итак, вначале я мог бы правдиво и по совести, не оскорбляя ничьих ушей, ответить на то, что ты сказал о природе: то, что создала и устроила природа, может быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и возведенное с великой разумностью, красотой, пользой. Надо ли упоминать о морях, землях, воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, даже о самих тучах и дождях? Надо ли упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях? Ничего не найдешь устроенного, как уже говорилось, без высшей разумности, красоты, пользы, не наделенного и не отмеченного ими. Свидетельством тому может быть хотя бы само строение нашего тела, как очень ясно показал проницательный и красноречивый муж Лактанций в книге, названной им „О творении“[44]; хотя можно еще привести и гораздо больше примеров, и не хуже тех, о которых он упоминает. (2) Однако пусть тебя не удивляет, если я, который кажусь защитником Эпикура (ибо высшее благо, как и он, помещаю в наслаждении), признаю, что все создано провидением природы, чего он не считал. Да и не он сам выдумал это представление, а следовал за некоторыми предшественниками, как, например, Евдоксом[45], мужем весьма ученым, а также хвалимым при жизни противниками, который написал не о случайности атомов, но о постоянстве и Провидении неба. И тем не менее каждому позволено привлекать для своего дела вспомогательные средства, откуда ему будет угодно, как сделал твой Сенека, особенно усердный защитник этой школы; он так много усваивает [повторяет] из самого Эпикура, что иной раз кажется: либо он стал эпикурейцем, либо тот стоиком[46]. И насколько больше следует позволить это мне, кто посвящен с помощью предков, и к тому же наиболее выдающихся, в тайны не философии, но красноречия и поэзии. (3) Ведь философия словно воин или трибун при красноречии – повелительнице и, как называет ее один большой трагик, царице[47]. Также Марк Туллий позволил себе говорить свободно обо всем, что ни пожелал исследовать в философии, не связанный ни с какой школой, и это замечательно. Но я, однако, предпочел бы, чтобы он заявил, что исследует это не как философ, а как оратор, и в этом проявил ту же, даже в большей степени, вольность или скорее свободу и чтобы решительно потребовал назад то, что нашел у них [у философов] из ораторского украшения (а все, что философия присваивает себе – наше)[48]; а если бы кто-то сопротивлялся, то он обнажил бы против философствующих разбойников тот меч, который он принял от царицы вещей – красноречия, и недостойных жестоко бы покарал. Насколько же яснее, серьезнее, благороднее эти вещи обсуждаются ораторами, чем исследуются философами – непонятными, грубыми, безжизненными. Я заявил так, чтобы выразить свое желание рассуждать об этом деле, по поводу которого жестоко бьются философы, не по их обычаю, а по нашему, как, вижу, весьма разумно сделал Катон».
41
42
43
44
45
46
Сенека так часто цитирует Эпикура в своих сочинениях (особенно в «Нравственных письмах к Луцилию»), соглашаясь с его мыслями, что дает Валле повод утверждать подобное. В сущности у исторических эпикурейцев и стоиков было много общего: поиск истинного блага, которое делает жизнь человека счастливой, свобода и тождественность самому себе индивида, независимость от внешних обстоятельств, безмятежность духа как идеал.
47
48