XVIII. (1) А теперь скажу о благах тела, из которых самое главное – здоровье, далее – красота, затем – силы и, наконец, все остальное. О здоровье можно сказать кратко. Никогда не было никого до такой степени лишенного здравого смысла, кто враждебно относился бы к здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне[76] и некоторых других. Однако те хотели ограничить и урезать [уменьшить] не здоровье, а тучность тела, подобную бурно растущим травам. Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем.
(1) О втором благе следует сказать подробнее. Хотя из памятников литературы и можно вспомнить по сравнению с красивейшими мужами гораздо больше сильнейших, возвеличенных славой, как, например, Геракл, Мелеагр, Тезей, Гектор, Аякс и прочие, которых называют героями, и тех, которые из великих битв часто выходили с победой, как Главк, Дорифон, Милон, Полидамант, Никострат, это, однако, не тем объяснялось, что писатели хотели заявить о предпочтении силы красоте. Но поскольку они рассказывали о деяниях, и большей частью о военных, то и называли главным образом тех, кто совершал деяния, т. е. сильных мужей. Ведь деяние совершается силой, а не красотой. Однако мне нет смысла судить о дарах тела, поскольку мы решительно утверждаем, что все они имеют отношение к нашему счастью. (2) Но, чтобы не казалось, что мы высказали это без знания, коротко изложу, что меня к этому привело. Красивые, те обычно не сражаются, и, однако, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивое. В самом деле, умолчав о прочих [красивых] вещах, которых жаждут человеческие глаза, я ограничился только одним примером о человеке: все известные смельчаки, и герои, и полубоги, с неутомимым пылом и упорством боролись за одну прекрасную женщину[77]. И не следует считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну после возвращения Елены, или троянцы бились ради спасения своего достоинства, чтобы не казалось, что они возвратили Елену из-за страха. Воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: „Троянские вожди не считают недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение столь длительного времени из-за красоты Елены: (3) Какой же в таком случае должна считаться эта красота?“[78]. Об этом ведь говорит не Парис, который ее похитил, или какой-нибудь юноша, или кто-то из толпы, но говорят старцы и мудрейшие советники Приама. И даже сам царь, изнуренный десятилетней войной, потерявший столько детей, под угрозой величайшей опасности, кому эта красота, ставшая источником стольких слез, должна была быть ненавистна и отвратительна, слушает эти [разговоры] и, называя ее [Елену] дочерью, сажает подле себя, даже оправдывает ее и не считает, что она является причиной несчастий[79]. Словом, среди великих авторов нет сомнений, что красота в теле – главное, так что многие не колебались предпочесть ее даже хорошему здоровью, движимые, полагаю, тем, что, как считается, она включает в себя равным образом здоровье. Об этом есть у Цицерона: „Привлекательность и красоту тела невозможно отделить от здоровья“[80]. Хотя правильнее было бы сказать: здоровье не может быть отделено от привлекательности и красоты. Ведь многие здоровы без привлекательности, [а] без здоровья никто не привлекателен. (4) Не утверждаю того, что Цицерон наилучшим образом рассуждал о здоровом и красивом теле и потому его нельзя порицать. Меня, говорящего о другом, можно было бы порицать, если бы я не сказал того, что думал. Итак, главнейшее в теле – красота, которую Овидий умно называет „даром Бога“[81], т. е. природы. Поэтому, если этот дар природы предоставлен людям, кто же посчитает, как неправедный судья, что природа нас не почтила таким даром, а обманула? Клянусь, я не понимаю, как это может случиться? Ведь если здоровье, крепость, силу и ловкость тела не следует отвергать, почему надо отвергать красоту, расположение к которой, как мы знаем, до такой степени укоренилось в наших чувствах? (5) Гомер, безусловно неоспоримый глава поэтов, наверно, не хвалил бы напрасно телесные достоинства двух выдающихся мужей, величайших – одного среди царей, другого среди воителей (говорю об Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что это огромное благо. Хотя, по-моему, он не столь хвалил красоту, которую нашел в них, сколько ту, которую сам выдумал, чтобы восхвалять [ее] и учить, что это огромное благо, свойственное всем великим личностям [и потому] достойное быть помещенным как бы открыто и всенародно с тем, чтобы и сами одаренные этой красотой и остальные, созерцающие ее, получали наслаждение. (6) Также и наш Вергилий, бесспорно, второй после Гомера, почитает в словах красоту Лавза, Турна, Энея, Юлия. Говоря же об Эвриале, он высказал о ней нечто вроде изречения: „Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен“[82]. Этот стих порицал где-то Сенека[83], как принадлежавший к школе стоиков, будто нужно желать, чтобы вещи отличались отменным безобразием и будто Платон не увещевал многократно своего Ксенократа приносить жертву грациям, чтобы они исправили его единственный порок[84]. А то, что некоторые отмечены таким же телесным уродством, как тот Ксенократ, о котором я только что сказал, и Терсит, об уродстве которого упоминает Гомер[85], можно объяснить [так]: они потому рождены безобразными, чтобы красивые больше выступали и выделялись. (7) Ведь все кажется ценным только при сравнении с худшим, и настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. И тем не менее сами безобразные в какой-то степени получают удовольствие, когда созерцают, как я сказал, красивых, что, конечно, с большим трудом могут делать сами красивые, взирающие не на самих себя, а на других. Хотя какое отношение это имеет к теме? Я сознательно многое опускаю (надо ведь держаться меры). Сказал бы только об одном: Пифагор, который, говорят, был удивительно красив[86], подозреваю, по этой причине снискал большую доброжелательность, когда преподавал свою науку. Впрочем, общеизвестно, что как судебному оратору, так и актеру комедий и трагедий очень помогает телесное благородство.
77
Валла говорит здесь о Елене, жене спартанского царя Менелая, славившейся своей красотой; ее похищение троянским царевичем Парисом послужило поводом к началу Троянской войны.
83
84
Сообщающий этот факт Диоген Лаэртский о телесном уродстве Ксенократа не говорит; хотя он отмечает его медлительность, важность и мрачность. Именно по поводу двух последних качеств Платон говорил нередко Ксенократу: «Принеси жертву харитам, Ксенократ!» Хариты в древнегреческой мифологии – богини красоты, радости, в Риме назывались грациями.
85