Именно эгоизм больных принуждает меня ради их исцеления признать глубокий смысл, кроющийся в эгоизме вообще. Нужно быть совершенно слепым, чтобы не заметить: он является подлинным воплощением Божьей воли. Если больному удается реализовать свой эгоизм, — а я должен помочь ему в этом, — то тем самым он ставит себя в отчужденное отношение к другим людям, отталкивает их от себя, и теперь уже они оказываются наедине со своим Я; они получают то, чего заслужили, — ведь это они хотели изгнать из больного "sacro egoismo"1. Он же должен быть предоставлен своему эгоизму, так как в нем его самая большая и самая здоровая сила, — это, как я уже говорил, подлинное воплощение Божьей воли, зачастую приводящее его к полному одиночеству. И такое состояние сколь гнетуще, столь и полезно, ибо, лишь погружаясь в него, больной может познать самого себя, может научиться понимать, каким неоценимым сокровищем является любовь других людей, и, кроме того, лишь пребывая в состоянии заброшенности и полного уединения, он осознает силы, к помощи которых может прибегнуть.
1Священный эгоизм (лат.).
Если несколько раз понаблюдать за такими процессами, то неизбежно приходишь к выводу, что бывшее злом стало добром, а казавшееся добром поддерживало в себе зло. Самый распроклятый эгоизм является "via regia"1 к той тишине, которой требует обращение к изначальному религиозному опыту. Это великий закон жизни, вытекающий из "Enantiodromie"2, — закон превращения явления в свою противоположность, который делает возможным объединение враждующих половинок личности и ведет к прекращению гражданской войны между ними.
1 Царская дорога (лат.).
2 Противоположный путь (бег) (греч).
Эгоизм невротика выбран мною как один из самых обычных для него симптомов. Я с тем же успехом мог бы взять и другие характерные симптомы, чтобы на них показать отношение врача к несуразностям, испытываемым пациентами, или, говоря другими словами, как позиция врача сказывается на проблеме зла.
И, возможно, все это тоже выглядело бы очень просто. В действительности же сознательно принять теневую сторону человеческой натуры означает совершить почти невозможное. Подумать только, чего стоит признать оправданным в своем существовании все неразумное, бессмысленное и злое! Но ведь именно этого хочет современный человек. Он непременно хочет знать, что он представляет собой на самом деле, и потому отбрасывает историю. Он хочет быть вне истории, чтобы относиться к своей жизни как к своего рода эксперименту и выяснить, какова ценность, какой смысл заключаются в вещах самих по себе, независимо от их исторических предпосылок. Современная молодежь дает удивительные свидетельства такого отношения к жизни. О том, сколь далеко, однако, заходит эта тенденция, можно судить по направленному мне одной немецкой ассоциацией вопросу: действительно ли инцест неприемлем и какие факты можно привести в связи с этим!
Нетрудно себе представить, какие конфликты ожидают людей с такими поворотами мысли. Я понимаю: им хотелось бы сделать все, чтобы уберечь своих ближних от подобных блужданий. Но, странным образом, у нас отсутствуют, по-видимому, необходимые для этого средства, ибо все аргументы против безрассудства, самообмана и безнравственности, которые мы до сих пор считали действенными, во многом утратили притягательную силу. Сейчас человек пожинает плоды воспитания XIX века: церковь проповедовала молодежи слепую веру, университет — рационалистический интеллектуализм, а в результате сегодня потеряли убедительность аргументы и веры, и разума. Человек современного склада, притомившись от борьбы идей, хочет узнать: а что же все-таки заключается в вещах самих по себе. И хотя склонность к подобным вопросам чревата опаснейшими последствиями, в ней воплощается требующая большого мужества готовность пойти на риск, и эта готовность не может не вызывать симпатию, ибо за ней стоит не какой-то безалаберный поиск приключений, а рожденное из глубинных духовных потребностей стремление вновь найти единство жизни и смысла на основе приобретения собственного, свободного от предубеждений, незамутненного опыта. При всем уважении к чувству робости следует, тем не менее, поддерживать серьезно задуманное рискованное предприятие, требующее от человека показать все, на что он способен. Препятствуя же ему, мы, собственно говоря, пытаемся подавить лучшее в человеке, его отвагу, его высочайшие стремления. Если бы это нам удалось, то мы по существу не допустили бы обретения им того самого бесценного опыта, который только и наполнил бы каким-то смыслом его жизнь. Что было бы, если бы Павел, вняв каким-нибудь не в меру умным рассуждениям, удержался бы от своего путешествия в Дамаск?