Причины, на мой взгляд, были у каждого свои. Глубокие и нелинейные.
Окуджава, кажется, слишком заигрался в аристократа и, возможно, подсознательно надеялся, что новый порядок вещей окончательно утверждает его в князьях мира сего.
Виктор Петрович когда-то чрезвычайно точно определил аудиторию Окуджавы: «Его проводили и оплакали многие друзья, товарищи, почитатели таланта. Но более всех, искреннее всех горевала о нем провинциальная интеллигенция – учителя, врачи сельские, газетчики, жители и служители городских окраин, которые чтут и помнят не только родство, но и певца, посланного Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чем-то русской души».
Так вот, эта провинциальная интеллигенция стала первой жертвой хищного российского неолиберализма – в новых и лютых условиях она просто лишилась форм и способов существования, а вместе с ней и сам Окуджава как явление социальное и смыслообразующее слинял, растворился, оставшись для кого-то конфузливой тенью, для кого-то дорогим призраком, набором потусторонних нот. Но ведь он и сам предал эту замечательную людскую общность, когда всерьез поверил в «дворянина с арбатского двора» и вдруг объявил себя элитой со всеми приличествующими градусами и направлениями сословной спеси (Д. Быков регулярно повторяет: «он относился к ним как аристократ к разночинцам» – неважно, кто эти «они», важно, как смакует биограф подобную модель поведения. Впрочем, на эти кавалергардские восторги когда-то уже ответил писатель-диссидент Владимир Максимов: «…сочинитель гитарных романсов, почему-то считающий себя великим аристократом. Господи, и откуда же такая спесь у потомка тифлисских лавочников?»).
Что до Астафьева – уже в ранних его вещах зазвучали ноты эсхатологического пессимизма и мизантропии, еще увереннее они проявились в повестях времен перестройки – «Людочке» и упомянутом «Печальном детективе». Глубокое неверие в человека, по сути, подменяет сюжет и характеры, а социальная воспаленнность камуфлирует астафьевскую мизантропию всё ненадежнее. При этом обе вещи оставались великолепной русской прозой, шедеврами и событиями. Виктор Петрович выпустил Зло попастись на вольные хлеба, показав, что Зло имманентно человеческой природе и от социальных, географических и бытовых условий оно никак не зависит. Тем не менее виноватой в радиоактивных выбросах Зла писатель объявил именно советскую власть. В дальнейшем эта концепция воплотилась в романе о войне «Прокляты и убиты» – первом в отечественной литературе ярчайшем примере окопного хоррора, с нагромождением ужасов и бессмыслиц, для которых великая война – лишь фон, и не самый обязательный, могло быть и что-нибудь другое. Как фронтовик и гражданин, Астафьев имел полное право на такое изображение, а вот как русский писатель на теме «окончательной правды о войне» он явно перегорел и надорвался; мизантропия обернулась трагическим личным надломом. Симптоматична его предсмертная запись: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание».
Тем не менее сквозь судьбы двух больших художников, полные взлетов и тяжелых заблуждений, отчетливо просматривается масштаб – их собственный, равно как пространства и времени, в которое они творили. Это очень много, а ведь нам еще остались книги и песни.
Шолохов и дилетанты[3]
Дмитрий Быков написал очередное эссе о Михаиле Шолохове для журнала «Дилетант» (№ 1, 2018). «Очередное» – потому что в этом издании без малого семь лет назад этот же автор опубликовал в той же собственной портретной галерее материал под аналогичным названием – «Михаил Шолохов» (№ 3, 2012). Дабы не путаться будущим библиографам, сразу проясню: тогда речь шла о «Тихом Доне», сегодня – о «Поднятой целине».
Трудно назвать отечественных литературных звезд, не попадавших в орбиту быковских интересов, но Шолохов беспокоит Дмитрия Львовича как-то особенно глубоко: начал он с эссе «Дикий Дон» в год столетнего юбилея Михаила Александровича, 2005-й; затем, по собственному обыкновению, нашел донскому классику заокеанскую пару в лице автора «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл, а впоследствии даже сочинил роман «Икс», рассматривающий проблему авторства «Тихого Дона» в неожиданном, психологическом и отчасти клиническом разрезе. И это были вещи любопытные, свежие, по-быковски провокативные, но полные искреннего интереса перед феноменом Михаила Шолохова, писателя-коммуниста, рожденного русской революцией.