Как бы впроброс высказана очень дельная и здравая идея – разрушающая, кстати, антишолоховедческие мусорные фантазии. (Письма Сталину тоже не Шолохов писал, а ОГПУ?) Впрочем, тут плюй в глаза – не удивлюсь, если расторопный Бар-Селла вскорости предъявит нам тайного эпистолярного гения, смельчака и народного заступника.
Александр Солженицын: архаист и новатор, демиург и персонаж[4]
Когда мне сформулировали техническое задание – «короткое эссе к 100-летию Александра Солженицына», я хотел малодушно отказаться, но и согласившись, продолжал откровенно паниковать. Слишком диссонировали друг с другом предложенный объем и сам Солженицын, его масштаб вкупе с юбилейной цифрой: Александр Исаевич знаково совпал с ХХ веком, который, кстати, и не думает заканчиваться. А значит, Солженицын если не живее всех живых, как один из его персонажей, Ленин Владимир Ильич, то уж точно актуальнее многих живущих.
Собственно, я хотел бы обозначить только одну, но, как мне представляется, принципиальную мысль.
Александр Твардовский, подписывая к публикации в новомирском номере (январском, 1963 года) «Матрёнин двор», говорил: «Вот теперь пусть судят. Там – тема. Здесь – литература».
«Там» – имелся в виду «Один день Ивана Денисовича», а тема была, понятно, лагерной.
На самом деле чуть ли не наоборот: «Иван Денисович» гораздо совершенней именно в литературном смысле, в нем ощущается близкое знакомство со школами и штудиями десятых – двадцатых годов, коротким временем расцвета русского авангарда, диктата формы и эксперимента. Сказовой манерой («Тольто проахал, дядя»), шкловским «остранением» и даже ритмической прозой. Тогда как «Матрёнин двор» восходит к скучным урокам литературных передвижников конца XIX века, в диапазоне от Глеба Успенского до Владимира Короленко.
Твардовский, впрочем, угадал главное – внутренний конфликт художника: свой дидактический и отчасти нравственный идеал Солженицын нашел в народнических публицистах с их лубочным реализмом. Эстетически же и даже, так сказать, генетически он пребывал в революционных двадцатых. Собственно, внутренняя борьба со временем перешла во внешние противостояния. Далеко не случайна атака на «Новый мир», предпринятая им в «Теленке».
Конечно, там хватало идейных мотивов – свою окончательно сформировавшуюся к середине 1960-х ненависть не столько к советской власти, сколько к левой идеологии Солженицын проецировал на «новомирцев» – людей социалистических и демократических убеждений. Сторонников социализма с «человеческим нутром, а не только лицом» (Владимир Лакшин). В «Теленке» он подписал левой перспективе, как ему казалось, не историко-литературный, а цивилизаторский приговор.
Однако конфликт этот был и стилистическим, принявшим странную форму, которая спустя годы может показаться и вовсе шизофренической. Эдакий авторестлинг – если «Иван Денисович» залезет на «Матрёнин двор», кто кого сборет? Но ситуация проясняется, если рассмотреть «Теленка» как явление авангардной не поэтики, но своеобразной этики, насколько в этих «Очерках литературной жизни» силен ницшеанский пафос, звучит копытное наступление на нормы интеллигентской морали, эхо тотальной сатиры 1920-х. Кстати, Надежда Мандельштам по схожим основаниям называла Илью Ильфа и Евгения Петрова «молодыми дикарями», а Солженицын в лагерные годы зачитывался «Золотым теленком».
Конечно, ярко выраженной демаркационной линии не было – архаист и новатор сосуществовали в Александре Исаевиче вполне органично, о чем убедительно свидетельствует и его проза, начиная с «Ракового корпуса», и публицистика, и мемуары, и литературная критика (с неизменным тяготением к фигурам 20-х годов).
В последнем случае и отчасти в бытовом, жизнестроительном изводе традиционализм Солженицына принимал весьма странные обертоны – сюжет с двумя нобелиатами тому подтверждение.
Александр Исаевич довольно назойливо пенял Иосифу Бродскому за то, что тот «недосидел».
Дескать, размотал бы Иосиф Александрович ссыльную свою пятерку целиком, всем было бы только лучше. И поэзии Бродского, и его судьбе, и вообще – так оно правильней.