Матфей насупился, спросил строго:
— Верно ли сие, что замыслил крамолу Рюрик и велел вязать Романа?
Чурыня молчал.
— Так верно ли сие? — еще строже повторил митрополит.
— Не юли, боярин, всю правду сказывай, — сквозь зубы проговорил Роман. — За правду на небесах воздастся. Ну?
Чурыня зябко передернул плечами, поднял на митрополита прямой взгляд.
— Так и было, отче. Вот те крест святой.
И он с отчаянием размашисто перекрестился.
— Иди, — повелел Матфей и в глубоком раздумье опустился в кресло.
— Так кто же прав, святой отче, в сей кровной распре? — помолчав, живо спросил Роман.
Митрополит не двигался, сидел, опершись руками о посох, неторопливо размышлял. Знал, хорошо знал он галицкого князя, коварством его смущался, но боле того смущало его другое. Пожизненно посажен он был патриархом в Киев, чтобы блюсти православную веру. Блюсти… Крепить и зорко охранять от чуждых посягательств. А что видел он в лице Романа? Стоял Роман не просто на порубежье Русской земли — пред ним на закат до самого океана простирались земли, подвластные латинской вере. И не раз уж присылал к нему папа нунциев своих и легатов, уговаривая отречься от православия.
Покуда не поддавался Роман на льстивые уговоры, а что скажет завтра, какое решение подскажет ему извечное непостоянство и непомерное честолюбие?..
И коль скоро из двух бед пришла пора выбирать одну, то уж лучше Рюрик, хоть и не любимый киянами, но богобоязненный и покорный митрополиту князь.
Так рассудил Матфей, и приговор его был неожидан для Романа:
— Не будет тебе моего благословения, Роман. Ступай и сам говори с киянами — они дети твои, тебе о них и радеть.
Ушел, к руке митрополита не приложился Роман. Вернулся в терем, сидел ввечеру, не зажигая свеч.
Неслышной тенью в дверь проскользнул Авксентий. Долговязый и тощий, как волк по весне, остановился перед князем. «Ишь, хичник, — подумал Роман, — даром что зубами не щелкает…»
— Не запалить ли огонь, княже? — спросил печатник.
Князь не ответил, и Авксентий, двигаясь все так же бесшумно, высек кресалом искры, зажег от тлеющего трута бересту и обошел все места, где стояли свечи. В сенях стало светло, печатник, улыбаясь, приблизился к Роману.
— Вижу, не сладилась беседа с митрополитом, — сказал он.
Оставаясь по-прежнему недвижим, Роман кивнул.
— Как все ромеи, скрытен и зело опасен Матфей, — продолжал Авксентий задумчивым голосом. — Но сделанного не вернешь. Не сегодня, так завтра смягчится митрополит. С сильным князем ссориться ему не впрок.
— Что присоветуешь, Авксентий? — выговорил наконец Роман.
— То же, что и в Триполе советовал: ссылай, не мешкая, Рюрика в монастырь. Ну сам посуди, каков из него князь в монашеской-то рясе!.. И киянам вражды своей не проявляй. Потерпи — не век же им прятаться в избах.
— А мне каково на Горе сидеть без митрополитова благословения?
— Смутили его кияне. А как примут тебя со всею честью — куды деться ему?
— Верно говоришь, Авксентий, — взбодрился Роман, встал, прошелся из угла в угол. — Кликнуть надо сотских из ремесленных посадов, купцов тож. С ними говорить буду.
— Ловко придумал, княже, — обрадовался печатник. — А от них и дале пойдет, — глядишь, все и образуется. С утра повелишь звать людишек?
— Сам с дружиной объедешь. И чтобы без баловства!
— Куды уж баловать! — воскликнул Авксентий. — Добром их нынче, добром…
— На посулы не скупись.
— Не поскуплюсь, княже…
— Свои, чай. Иные и отца моего помнят.
— Как же не помнить Мстислава, княже! Боголюбивый и добрый был — о том и в летописях прописано, — подольстил печатник. Падок на лесть был Роман, но Авксентия одернул:
— Не все, что в летописании, правда. Как вступили мы в Галич, почитал я, что про меня в хронографе Владимировом писано, и велел книги те сжечь. Не поскупился монах, много грязи вылил на мою голову.
— Не его ли четвертовал ты, как вершил суд да расправу? — плотоядно ухмыляясь, спросил Авксентий.
— Почто четвертовать? — вскинул на него глаза князь. — Сидит, где и прежде, переписывает хронограф заново. Нынче Рюрику от его писаний икается.
Потирая ладони, Авксентий захихикал. Нахмурившись, Роман серьезно сказал:
— На что я с врагами моими непримирим, да ты покровожаднее будешь.
Веселая улыбка на лице печатника вдруг стала растерянной и беспомощной.
— Хулишь меня, княже.
— Не хулю, а воздаю должное. Мил ты моему сердцу каков есть. Другим тебя не приемлю.