Лука сел на лавку, опустив между колен руки, с удовлетворением сказал:
— Вот, на торгу объявился…
— Нешто забрал его у старца? — помрачнела Соломонида и с упреком посмотрела на мужа.
— Ишшо и ты туда же! — рассердился Лука. — Ну-ка, заместо того, чтобы разговоры говорить, накорми мальца.
Соломонида вернулась к печи, загремела горшками — с сердцем двигала их с места на место, но долго молчать не выдержала.
— Его бы в баньку наперво, — сказала не оборачиваясь.
— Чего вздумала, баньку ишшо истопить надо, — отозвался с лавки Лука. — А малец едва на ногах стоит. Глянь-ка, кожа да кости. Не шибко, знать, баловал тебя старец, — оборотился он к Егорке. — Подь сюды!
Егорка неуверенно подошел, остановился вблизи.
— Садись, — усадил его с собою рядом Лука. — Сыми-ко рубаху.
Егорка покорно повиновался. Дьякон покачал головой:
— И в чем только душа у тебя держится!.. Соломонида!
— Ась?
— Погляди на мальца. Тут допрежь всего твоя забота.
— Тощой-то како-ой, — с жалостью протянула дьяконица. — А сказываешь, мол, не хворый…
— Не хворый, — упрямо подтвердил Егорка. — Хворые перхают да за палку держатся, чтобы не упасть.
— Кормил ли тебя старец-то? — совсем размякла Соломонида.
— Куски пожирнее он себе брал, — сказал Егорка, — потому как слаб был…
— А ты как же?
— Хлебушка нам на обоих хватало. Да водицы. Да кваском, глядишь, где угостят.
— Шибко вцепился в него старче, не хотел отдавать, — сказал дьякон мирным голосом, словно совсем еще недавно, на торге, был так же спокоен, как и теперь.
Он по-домашнему разоблачился и теперь сидел на лавке, тихий и маленький, в холодных штанах и исподней застиранной рубахе.
Соломонида выставила на стол горячий горшок с сочивом, охватив его тряпицей, вытряхнула содержимое в большую деревянную мису, положила три ложки.
— Сотворим молитву, — сказал дьякон и, повернувшись к образам, зашевелил губами. Соломонида и Егорка тоже помолились и взялись за ложки.
Первым зачерпнул Лука, поморщился, пошамкал ртом, потом кивнул, и тогда за еду принялись все.
Хлебово было густым и душистым, в темной жиже плавали пахучая травка и куски разваренной репы.
Давно так не едал Егорка, ложка мелькала в его руке.
Дьякон предупредил:
— Не части.
Егорка покраснел и поперхнулся. Лука заметил это и уже мягче сказал, обращаясь также и к Соломониде:
— Не о хлебе едином жив будеши…
После хлебова был кисель, потом пили сладкий квас. Потом Егорку потянуло ко сну. Глаза смыкались, закувыркалась, поплыла перед ним повалуша.
Соломонида бросила ему на лавку овчину:
— Уморился малый. Спи…
Сон был длинный и вязкий. Сквозь причудливые видения долетал далекий разговор:
— Не иначе, сие от бога…
— Все от бога.
— Как услышал я, так и обмер…
— Неужто?
— Вот те крест. А скажу, не поверишь…
— Обыкновенно говорит малец.
— Да как поет!.. Уж подивлю я протопопа, уж порадую. Отблагодарит меня отче. Крышу в избе перекрою, дощатую наложу…
— Не шибко-то надейся. Леон тож тебе чего не обещал, а погляди-ко вокруг себя, живем хуже церковной мыши.
— Попомни, принесет нам мальчонка счастье.
— На нас как наслано. Не на ту пору тебя мать родила.
— Экая ты, Соломонида! Такой вовек не угодишь…
— Поболе бы в избу нес, а то все — мимо.
— Будя.
Стихли голоса, утонули в дреме. И стали сниться Егорке красивые сны. От снов этих сладостно и тесно сделалось в груди. То летал Егорка и задыхался от высоты, то над лесом, как птица, парил, едва взмахивая руками. То опускался на причудливое речное дно и плавал в зеленой и прозрачной воде, как рыба…
Долго спал Егорка. Проснулся оттого, что под овчиной стало жарко и душно. Высунул из меха нос, удивился: где это он?.. С трудом вспомнил, что находится в избе у дьякона. Тихо выпростал ноги, сел, оглянулся.
Дверь отворилась, вошла с водоносом в руке Соломонида. Улыбнулась мальцу, разливая воду по корчагам:
— Ладно ли спал, Егорка?
— Ух как ладно, — потянулся малец.
Соломонида сказала:
— Ступай в мовню, там тебя Лука дожидается…
В баню идти Егорке не хотелось, но ослушаться дьяконицы он не мог. Приплясывая на одной ноге, выскочил за дверь. Огляделся, подумал озорно: а что, как дать деру? Поди, ждет его старче. С ним — жизнь привольная… Вон плетень: перескочил — и иди на все четыре стороны.
Но Егорка вспомнил про скудные старческие хлеба и свернул на тропинку, ведущую через огороды вниз, к реке. Подошел к мовнице, потянул на себя дверь. Вошел, задохнулся от горячего пара.