— Митрополит прислал ко Всеволоду отрока, — говорил он с раздражением, ткнувшись взглядом в сутулую боярскую спину.
Славн не отвечал, гневно стуча посохом, вошел в сени, опустился на лавку, Ратьшич — за ним следом. Боярин снял шапку, положил рядом с собой, провел ладонью по влажной лысине. Избегая взгляда Кузьмы, смотрел в сторону, дышал тяжело.
— Постарел ты, Славн, — стоя перед ним, сказал Ратьшич.
— Давно не виделись…
— И я уж не молод.
— Куды там! — усмехнулся боярин. — Вона как взбежал на крыльцо.
— Не обижайся на меня, Славн, — примирительно сказал Кузьма. — С дороги я, устал…
— Христианин я, в крове тебе не откажу. Отдыхай.
Кузьма улыбнулся, сел рядом:
— Ей-ей, на перевозе говорили мне мужики, что отдался ты Роману. Шибко осерчал я, а тут гляжу — ты сам на княжом крыльце.
— На княжом крыльце, эко… А ты, никак, хотел Романова боярина на Горе увидать?
— Чудно мне, почто оставил тебя Роман за киянами приглядывать?
— А вот пораскинь-ко умом — может, и поймешь.
— Кажись, теперь в догадку мне…
— Не прост Роман.
— То-то наказывал Всеволод, допрежь того как встречусь с Романом, тебя разыскать, с митрополитом побеседовать.
— Матфей на Романову лесть неподкупен был, благословения ему не дал, — освобождаясь от гнева, ровно заговорил Славн. — А меня оставил Роман, потому как другого выбора у него не было. Смекнул? Нешто охота князю возвращаться на пожарище?..
— А кабы и так! — снова взорвался Кузьма.
— И не стыдно тебе, — упрекнул боярин. — Чтобы, как во Владимире твоем, назревала смута, а ты ее пресечь смог, да отказался? Вчера под Рюриком Киев, завтра под Романом, а там еще под кем… Почто жизни прерываться? Ехал, сам небось видел — торг шумит, кузни дымятся, народ поспешает к обедне. Роман клятвы с меня не брал, что буду я ему служить и никому боле. А Рюрик в несчастьях своих сам виноват, бог ему судья.
— Не сидеть Роману в Киеве, — сказал Кузьма.
— То не твои, то Всеволодовы слова, — ответил Славн. — Но и Рюрик — худой князь, грешен зело и нынче поделом грехи свои отмаливает…
Не зная, продолжать ли, помолчал боярин.
— Ты дале-то договаривай, — подстрекнул его Кузьма.
— Да что договаривать? Как сидел Всеволодов дед Мономах на великом столе, благоденствовали и в покое жили кияне.
— Мономахов внук нынче несет вам мир и благоденствие…
— Дай-то бог, — загадочно улыбнулся Славн.
3
Неторопко ехал со своею дружиной Роман. Отойдя на десять верст от Киева, велел он становиться на привал.
— В чем дело, княже? — удивился Авксентий. — Почто медлишь? Погляди на небо — солнышко еще высоко, а до Галича неблизко. Уж не надумал ли поворотить назад?
— Что-то неладно у меня на душе, — признался Роман. — С чего бы это?
— Как сказать тебе повелишь, княже? В Славне я уверен, а вот то, что не урядился ты с остальными князьями, тревожит и меня…
Не в первый раз испытывал Роман свое зыбкое счастье. И многое из того, что делал он то ли в приступе гнева, то ли из упрямства, после сам же решительно отвергал. Потому-то и жилось неспокойно подле него боярам: с утра веленное князем к вечеру вызывало его же недовольство: в непостоянстве своем Роман винил тех, кто был к нему ближе и только что помогал в свершении им задуманного.
Авксентий до сих пор удачно избегал незавидной участи своих предшественников — и в том помощниками ему были его притворство и изворотливость.
Однако на сей раз и он пребывал в растерянности. Пока шли от половцев, пока плели вокруг Рюрика сети в Триполе, пока судили да рядили в Киеве, был печатник как рыба в воде: тут равных себе он не видел и в успехе затеянного не сомневался. Правда, и тогда уже шевельнулась в нем догадка, что дело до конца не доведено, — однако гонцы из Галича, которых принимал он на Горе, везли тревожные вести о смуте, созревавшей на границе с уграми. Быстро смирившиеся с Романом кияне усыпили Авксентиеву осторожность, Славн взялся пасти неспокойное стадо, а князь торопил его, не очень-то доверяя вступившему после смерти Мечислава на польский престол Лешке, который хоть и был его родичем и союзником, но целиком находился во власти можновладцев и церкви. К тому же держался он у себя непрочно: еще сильна была сторона, мечтавшая посадить в Кракове сына давнего Романова врага Мечислава — Владислава Ласконогого.
Все это знал Авксентий, знал это не хуже его князь, но у Романа было давнее предубеждение против своих и галицких бояр: натерпевшись от них однажды, теперь не верил он ни единому их слову. Ему так и казалось, что стоит только ляхам приблизиться к порубежью, как тут же объявятся у них союзники, только и мечтающие о том, как бы скинуть Романа и посадить на галицкий и волынский стол кого угодно, лишь бы помягче и посговорчивее…