К утру владыка задремал, но тут забухали в дверь, послышались шаги и чей-то писклявый голос.
— Эй, хозяин! — басисто окликнул старшой.
— Чегой-то? — всполошился на лавке мужик. Сел, потер кулаком глаза.
Старшой стоял у порога и держал за шиворот незнакомого человека:
— Твой?
— Впервой вижу, — удивленно сказал хозяин и подошел поближе.
— Ты кто? — спросил старшой пойманного и тряхнул его так, что у того замоталась голова. — Почто хоронился в стогу, почто не шел в избу?
— Куды уж мне в избу-то?
— Поговори, поговори, — пригрозил старшой. — Байками нас не потчуй, а прямо отвечай, коли спрашивают.
— Гусляр я...
— Гусля-ар? — протянул старшой и с недоверием добавил: — Ну а коли гусляр, так где твои гусли?
— Пропил.
— Так какой же гусляр пропивает свои гусли?
— А вот и пропил. Так, стал быть, и не гусляр я нынче, а кто — и сам не вем, — не то посмеивался над старшим, не то правду говорил незванный гость.
Митрофан сразу узнал Якимушку.
— Оставь его, — сказал он старшому, — я его знаю.
— А коли знаешь, так почто молчал?.. Постой, постой, а не из твоих ли он, не из володимирских? — с подозрением пригляделся к владыке старшой. — Не знаки ли он тебе подавал?
— Батюшки! — вдруг изменился в лице Якимушка. — Да ты ли это, владыко?
— Не владыка я боле, а пленник, — буркнул Митрофан и, отвернувшись, снова накрылся шубой.
— Да как же не владыко-то, ежели сам перстенек мне жаловал? — не унимался Якимушка.
— Цыц ты! — прикрикнул на него старшой. Но Якимушку не просто было унять. Уж коли разговорился он, так выскажется до конца. И обида у него на Митрофана была давнишняя.
— Второго-то перстенька, обещанного, ты мне так и не дал, — сказал он с укором.
Владыка лежал, накрывшись до затылка шубой, и молчал. Старшой полюбопытствовал:
— А что, отче, и впрямь задолжал ты перстенек гусляру?
Митрофан не пошевельнулся.
— Задолжал! — сказал Якимушка и шагнул к лежащему под шубой владыке. — А ну, как стребую я с тебя должок?
Митрофан не выдержал, приподнялся и тихо упрекнул старшого:
— Почто слушать мне этого гусляра? Врет он все. И никакого перстня я ему не давал. А уж о должке и подавно ничего не знаю. Гони его из избы, а мне дай поспать — вишь, как под утро-то разморило.
— Спать тебе не доведется, отче, — сказал старшой. — Заря на дворе, а нам ехать не близко. Так что вставай.
— Чтоб тебя, — выругался Митрофан и вылез из-под шубы. — Ты хоть его-то гони, — кивнул он на Якимушку.
— Да что гнать-то, что гнать? — зачастил Якимушка. — Как надо было, так все обещал. А вот теперь слова тебе мои будто живой укор.
Старшому интересен был неожиданный разговор.
— Ты гусляру, отче, ответь, — посоветовал он.
— Отвечать мне нечего, — разозлился Митрофан. — Мало ли что простец сболтнет? А мне за его бахвальство ответ держать?
— Не сболтнул я. Тебе с перстеньком расстаться жаль, а мне подыхать с голоду? Видно, не зря прогнали тебя из Новгорода: радости от тебя не было никакой. Да и днесь доброты твоей не вижу. Так вернешь ли перстень?
— Пшел отсюда! — пугнул владыка Якимушку. Тот и с места не сдвинулся:
— Ох и жаден же ты, владыко. Но мне-то что? Сама судьба нас свела: в Новгороде ты высоко сидел, здесь — поближе.
— Куды глядишь? — обратился Митрофан к старшому. — Почто волю ему даешь?
— Дык, может, ты и впрямь чего гусляру задол
жал? — засомневался старшой, переминаясь с ноги на ногу.
— Тебя зачем со мной слали? — злые глаза Митрофана так и сверлили дружинника.
— Препроводить в Торопец...
— А ишшо?
— А ишшо, чтобы ты не сбег.
— А ишшо?
Старшой растерянно промолчал.
— То-то же, — сказал Митрофан. — Приставили тебя ко мне, чтобы всякие людишки на дороге не приставали. А ты како князев наказ блюдешь?
У старшого служба подневольная, и, видно, прав владыка: мало ли что на ум взбредет случайному путнику?
Схватил он Якимушку за поясок да за шиворот и выкинул за двери.
— Не всяк тот гусляр, — назидательно сказал Митрофан дружиннику, — кто песню сложил. А у ентого и песни-то не свои, а все Иворовы. Нынче же и вовсе петь он разучился.
Кое-как позавтракав, снова пустились в путь. И снова сидел владыка, забившись в угол возка, снова то в отчаяние впадал, то тешил себя пустыми надеждами.
Может, и оправится Всеволод, — что, как ошибся Кощей? Нешто допустит великий князь, чтобы унижали его верных слуг? Нешто не подымет голос свой в защиту Митрофана?..
2
Казалось долгие годы: как новый порядок вещей установился, так и стоять ему незыблемо до скончания дней.
Мстислав первым трещинку разглядел, насторожился в Киеве и Чермный.
Всеволод умирал. Дурные вести от него скрывали, хороших вестей не было.
Во Владимир потихоньку съезжались Всеволодовы сыновья. И стал великий князь делить между ними свою землю:
— Два старших города в Залесье: Ростов и Владимир. Ты, Константин, самый первый из всех — даю тебе Владимир, а ты, Юрий, второй мой сын, — ступай в Ростов. Живите в дружбе и согласии и младших братьев своих не обижайте.
Но не о таком разделе мечтал Константин. Познал он до самых глубин отцовскую непростую науку и вдруг заупрямился:
— Батюшка! Ежели ты меня и впрямь считаешь старшим в нашем роду, то отдай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, ежели так тебе угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов.
Всеволод рассердился: никогда еще до сей поры не бывало, чтобы так круто не согласился с ним его сын.
— Езжай к себе, — сказал он Константину, — а я свою волю тебе объявлю.
— Мое слово твердо, — глядя в глаза отца, решительно сказал Константин и вышел.
Всеволод всем велел удалиться из гридницы, оставил при себе одного Иоанна.
— А ты како мыслишь, епископ? — спросил он его.
— Сыновья твои, тебе виднее, княже, — уклончиво молвил Иоанн. — Одно только скажу: не ожидал я от Константина такой прыти.
— Так как же мне быть?
— Вот и прикинь, кто из сынов тебе дороже.
— Оба одинаково дороги. Потому и дал Константину с Юрием старшие города. Так положено по исстари заведенному обычаю.
— Ну а коли положено по обычаю, так и стой на своем, — почему-то не очень уверенно поддержал его Иоанн. — Ничего, свыкнется Константин. А то вона чего захотел!
Всеволод долго и напряженно думал.
— Обидел меня Костя, — проговорил он недужным голосом. — Хотел порадовать его: как-никак, а оставляю на своем месте. Не Стародуб же даю и не Москву. А он: «Слово мое твердо» — и тут же отбыл в Ростов. Даже денька не посидел возле хворого отца...
— Ничего, — повторил Иоанн, — вот вернется к себе и одумается.
— Кабы так, — вздохнул Всеволод. — Долго готовился я к этому дню, много провел бессонных ночей. Теперь боюсь: как бы и Юрий не воспротивился.
— Ему-то что противиться? Приметил я: как объявлял ты свою волю, радостью зажглись его глаза. А ведь боялся, боялся он, что не дашь ты ему Ростова.
— И то ладно. А покуда оставь меня, Иоанн. Еще побыть хощу наедине со своими мыслями.
Епископ вышел. Старый князь поднялся с лавки, где
пребывал в глубокой тени, и перебрался к окну.
Но сегодня и солнце его не порадовало, смятенно было у Всеволода на душе. И беседа с епископом не принесла облегчения.
Константин никак не выходил у него из головы. То ребенком видел его, то зрелым мужем, а то вдруг вспомнилось, как стоял сын в церкви на коленях рядом с Любашей, а Всеволод, наблюдая за ними, прятался на полатях.
Знал старый князь: о Константине и в народе и среди бояр разные ходили слухи. Будто и хвор он, и духом немощен, и что впору ему не княжеское платно, а монашеская ряса. Но разве была в этих слухах хоть малая толика правды? Уж кто-кто, а Всеволод хорошо знал своего сына. И если пред богом говорить, то и свершенного Константином поступка он тоже ждал.