Мистиша обмер, икнул и мысленно перекрестился.
— Что, страшно? — Сдерживая булькающий в горле смех, из травы поднялся человек с уродливо торчащим за спиной острым горбом. У горбуна были длинные тяжелые руки и еще более длинные, вывернутые стопами вовнутрь ноги, голова без шеи крепко сидела на слегка приподнятых плечах. Лоб и щеки незнакомца пересекали глубокие борозды морщин.
Горбун подобрал полы старенького кожуха и съехал с откоса к опасливо посторонившемуся Мистише.
— Т-ты что это? — заикаясь, выставил перед собою руки паробок.
— Испужался, — кивнул горбун. — Меня все пужаются. А я человек добрый. Тебя как кличут-то?
— Мистишей, — на всякий случай отодвинулся от него паробок.
— А меня Кривом. Ты откуда?
— Из Триполя, — глядя в кроткие глаза горбуна, увереннее отвечал Мистиша.
— Это твой конь?
— А чей же?!
— Хороший конь, — кивнул Крив. — А ты меня с собой возьмешь?
— Куда ж я тебя возьму-то?
— В Киев.
— А может, я в Триполь возвращаюсь?
— Не, — засмеялся Крив, — я за тобой давно слежу. В Триполь туда, а в Киев сюда, — махнул он своими длинными руками. — Возьми, не прогадаешь. Меня в Киеве все знают, — может, и пригожусь.
— Ты мне и нынче можешь пригодиться, — все больше оправляясь от изумления, сказал Мистиша (боярский строгий наказ не шел у него из головы). — Не про плывали ли здесь с утра лодии и не шла ли берегом дружина?
— Как же, — обрадовался Крив, — и лодии проплывали, и дружина шла. Да тебе-то какое до них дело?
— А на угорском фаре не ехал ли кто? — не отвечая на его вопрос, продолжал допытываться Мистиша.,
— Вона что, — протянул Крив. — Кажись, видел я и угорского фаря. Покраше твоего конь.
— Еще бы! — воскликнул паробок и пристально посмотрел на горбуна, — Скажи-ка, Крив, ежели возьму я тебя в Киев, поможешь ли ты мне сыскать того фаря?
— Ты только меня возьми, — широко заулыбался Крив, — и фаря твоего мы сыщем, и невесту пригожую. Киев — большой город, много там красных девиц.
— Невесту мне не надо, а вот без коня вернуться к боярину я не могу: забьет он меня до смерти...
— А ты не возвращайся к боярину.
— Да как же так?! — испугался Мистиша.
— Вот так и не возвращайся, — сказал горбун. — Я небось тоже не сам по себе. И батька у меня был раб, и мамка раба, и я робичич. А вот живу себе поживаю, как вольный зверь в лесу. И всего добра-то у меня, что эти лапти, кожух да тугой лук. Хошь, покажу, как птицу бить с лету?
И, не дождавшись согласия паробка, с необычайной для своей фигуры ловкостью горбун вскарабкался на бугор и тут же вернулся, держа в одной руке лук, а в другой стрелу.
— Глянь-ко! — пошарил он глазами над Днепром. — Вона, видишь?
Едва заметная в дымке чайка вспорхнула у самой воды и взмыла в вышину — Крив вскинул лук и, казалось, не целясь, тут же спустил тетиву. Пронзенная стрелой, птица рухнула в волны неподалеку от берега.
— Чудно! — подивился Мистиша и восхищенно поглядел на горбуна. — Да где же ты такому выучился?
— Глаз у меня вострый, — сказал Крив, довольный похвалой.
Теперь когда добрая беседа сладилась, совсем и не страшным стал казаться Мистише горбун: такая хорошая улыбка бывает только у простых и сильных людей. Славного сыскал он себе попутчика.
— Ведь и ты голоден, поди, — спохватился паробок и, разломив сукрой, протянул половину Криву, вынул из-за пояса ножичек, поровну поделил сало.
Горбун набросился на еду.
2
Круто обошелся Всеволод с Романом: велел отказаться от Киева.
— Тебе княжить, — сказал Кузьма обрадованному Ростиславу.
В первый же день своего пребывания на Горе отправился молодой князь к отцу своему, заточенному в монастырь.
Тяжелая это была встреча. Не таким, не сломленным, хотел видеть он Рюрика, не ждал, что кинется он к нему с рыданиями и вместо того, чтобы порадоваться за сына, будет, все более и более озлобляясь, вспоминать давно забытые всеми обиды. Даже жену и дочь свою, сестру Ростиславову, заточенных, как и он, не помянет ни единым словом. И на киян затаил Рюрик злобу и шептал обметанными жаром губами:
— Не верь княнам, сыне: неблагодарны они и мстительны. Роману клялись, а своего князя забыли. Так неужто приветишь ты их ласковым словом, неужто предашь забвению нанесенные отцу твоему жестокие раны?!
А сам-то, справедлив ли сам-то он был к киянам? Разве не разорил он уже однажды свой город, отданный Всеволодом Ингварю во время очередной ссоры Рюрика с Романом? Разве не он привел в Киев половцев и позволил им жечь и грабить, и насильничать?..
Помнил, хорошо помнил Ростислав, как шли к нему в Белгород и в иные княжества разоренные набегом ремесленники, как селились в посаде, рубили избы и не хотели возвращаться в Киев под десницу ненадежного князя и как силою, повинуясь воле отца, гнал он их потом обратно на разметанные ветром пепелища. Не потому ли и сам он чувствовал себя сейчас неуверенно в этом городе, что уже однажды не вступился за него, не возвысил голоса против отца, не послушался мудрого совета Верхославы — идти в Киев и образумить Рюрика, пока не поздно? Смалодушничал Ростислав, побоялся родительского гнева, а нынче имел ли он право, вспоминая прошлое, говорить этому стоящему перед ним униженному чернецу жестокую и уже никому не нужную правду?..
Нет, не поднимется у него рука карать слабого и беззащитного. А Рюрик, по-своему понимая молчание сына, распалялся все более, и желтое, еще страшнее оплывшее лицо его сотрясалось от бессильного гнева.
Так и простились они, и слабо утишил отца Ростислав:
— Бог скорбящих призрит, батюшка...
— Раны, раны мои не забудь, — напутствовал его у порога своей кельи Рюрик, — а я за тебя помолюсь.
С тяжелым сердцем покинул монастырь Ростислав, теперь путь его лежал к матери. Но не решился он на тот раз ехать один, взял с собой Верхославу.
Оповещенная игуменьей, Анна уже была подготовлена к встрече, не плакала, сдержанно благословила сына и невестку, сидела тихо, сложив на коленях усеянные темными пятнами исхудалые руки. Испугала Ростислава бледность, покрывающая ее лицо, запавшие глаза, синие поджатые губы.
— Здорова ли ты, матушка? — спросил он с участием и болью, внезапно сдавившей ему сердце.
— Слава богу, здорова.
— Не притесняет ли тебя игуменья, добра ли к тебе?
— Слава богу, добра.
— А сестра?
— И сестра твоя, слава богу, здорова. Дошел слух до меня, что посажен ты в Киеве князем.
— Верен тот слух, матушка. Нынче я на Горе.
Что-то не понравилось Анне в последних словах Ростислава. Она посмотрела на сына пристально. Не вспомнилась ли ей ее молодость, не вспомнила ли, как и она когда-то, еще будучи совсем молодой, впервые вступила со своим мужем под своды княжеских палат, как мечтала быть в них хозяйкой, а стала рабой?
Княгиня перевела взор на Верхославу и слабо улыбнулась ей.
— Ты, Верхославушка, мужу своему опора — радей о нем денно и нощно.
— Уж она ли не радеет, матушка! — воскликнул Ростислав.
Чем-чем, а заботой она окружила мужа едва ли не материнской. Одно только смущало ее: не растерял ли он за ее заботой и ежедневным присмотром своей мужской неприступной гордости? Не слишком ли послушен, не покорен ли сверх меры? Не утратил ли твердости, без коей и самый мудрый князь — лишь орудие в руках своевольных и хитрых бояр?..
Но женское брало в ней верх, и похвала Ростислава потешила ее самолюбие. Она благодарно взглянула на мужа.
Анна перехватила ее взгляд.
— А как Ефросиньюшка, с вами ли? — захлопотала она, вспомнив про внучку.
— С нами, — сказала Верхослава.
Анна часто закивала головой, слабо попросила:
— Привели бы ко мне — взглянула б разок. А то ведь скоро и к престолу господню...
— Как же, приведем, — пообещал Ростислав.
Вдруг лицо княгини сделалось суровым и даже надменным.