И он стал звать в горницу слуг:
— Несите боярину вашему лучшее платно, да шапку с алым верхом, да новые сапоги, да пояс с каменьями, чтобы перепоясал он чресла, да меч да седлайте коня!
— Что это ты в моем доме расхозяйничался? — ворчал Фома. Однако же дал себя и одеть и обуть и позволил посадить на коня.
— Теперь путь наш к Домажиру, — распоряжался Ждан.
Домажир встречал незваных гостей в исподнем. Расплылся в улыбке, руки раскинул для объятий:
— Вот радость-то! Входите в избу.
Вошли, сели. Ждан удивился:
— Чему это ты, боярин, обрадовался?
— Да как же так? Али вы ничего не знаете?
— Что надо, то знаем. А в чужие дела нос не суем.
— Да какие же это чужие дела? Князь наш на литву собирает войско.
— Ну и что? Тебе-то что за забота?
— Не забота, а хлопот полон рот, — сказал Домажир, потирая ладони. — Иль не приметили вы, что достроили мне скотницу?
— Вот оно что, — протянул Ждан. — Ну так знай, что скотница тебе ни к чему.
— Это как же так — ни к чему?
— А вот так. Ответ нам с тобою держать. И мне, и Репиху, и Фоме.
— Да мне за что?
— Аль в совете со мною не сиживал?
— Сиживал.
— Аль Митьку в Новгород не звал?
— Ну, звал,
— Аль Святослава не ты брал на Городище?
— Был грех, брал. Так что с того?
— А то, что не всё коту масленица... Одевайся, и поедем с нами.
Поехали. На вечевой площади в подполе купеческой избы сыскали пьяного звонаря. Вытащили за шиворот на свет:
— Ударь в колокол!
Звонарь не сразу сообразил, что к чему, заупрямился. Фома привел его в чувство затрещиной. Только тут разглядел мужичок, что перед ним не простцы, не дружки его бражнички, а важные бояре. Подхватил свисающие порты и — к колоколу.
Сполошный призывный звон поплыл над Новгородом. Прилежно раскачивал звонарь тяжелое било, повисал на веревке, подобрав под себя ноги, старался угодить передним мужам. А те гуськом уже поднимались на степень.
Скоро на площади яблоку негде было упасть. Сбежались кто в чем, тревожно расспрашивали друг дру га, по какому случаю собрано вече, с любопытством разглядывали стоящих на возвышении бояр. Добродушно переговаривались друг с другом:
— Вот этот — Ждан.
— А тощий — Репих.
— С лохматой головой — Фома. А тот чернявенький-то, что за Репиха прячется, — Домажир...
Недоумевали:
— В колокол ударили, а ни владыки, ни посадника не видать.
— Должно, скоро объявятся...
Но Ждан выступил вперед и начал говорить:
— Низкий поклон тебе, господин Великий Новгород!
Толпа задвигалась, зашумела. Голос боярина беспомощно таял в воздухе. На какое-то мгновение Ждан растерялся, и хитрая его задумка вдруг показалась ему никчемной.
Но лица всех были устремлены на него с ожиданием. И, набрав в легкие побольше воздуха, Ждан дрогнувшим голосом вопросил:
— Все ли вы знаете меня, люди добрые?
— Как не знать, — отвечали из толпы. — Говори, боярин, а мы тебя слушаем. Почто колоколом всполошил?
— На вече попусту не зовут. На литву идем — про то мы ведаем. Аль еще какая стряслась невзгода?
— Невзгода, люди добрые, ох невзгода-то, — подбодренный откликами, закатил глаза боярин. — Сызнова провели вас, как простаков, а вы и рады. Думали вы, что волю вам добыли Мстислав с посадником, а они припасли для вас еще горший хомут.
Люди смотрели на него с недоумением. Чудно говорил Ждан и не совсем понятно. Но помалкивали, знали: почти всякий раз на вече начинали смутно. Зато кончали едва ли не всеобщей свалкой. Как-то на сей раз обернется?
— Припасли для вас хомут, — продолжал боярин, — ибо не мир принесли они вам, а позор и унижение. Как были володимирские сверху, так и остались. А им за это давали еще великие дары...
— Да ты-то куды глядел? — послышалось из толпы. — Чай, и сам был вместе со Мстиславом?
— Вместе был, да думал порознь, — нашелся Ждан. — А князь с посадником спелись. Продали они нашу волюшку. Обещали, слышь-ко, Всеволоду за то, чтоб повернул он свои рати, наши головы.
— И енти туды же! — взвизгнул кто-то. — Мало понизовским Мирошки Нездинича?
— А не врешь, боярин?
— Вот те крест, не вру, — все более приободряясь, отвечал Ждан. — Так не пришла ли пора, Великий Новгород, о посаднике и о князе помыслить? Обманывает вас Боярский совет, владыко тож со Всеволодом.
— Владыку мы не избирали.
— Его и митрополит не утверждал.
В толпе были знающие. Не все драли глотку, иные и думали. А среди думающих были и такие, что сомневались.
— Нам бы посадника послушать, — стали требовать они.
— А и впрямь, — подхватили с разных сторон, — почто пришли на вече без посадника? Обвиняете его, а спросить нам не с кого.
— Зовите Димитрия Якуновича! Пущай скажет и он нам свое слово.
А Димитрий Якунович, поднятый колоколом с постели, уже пробивался через толпу к помосту.
В распахнутом кафтане, борода взлохмачена ветром, — Димитрий Якунович вышел вперед и поднял руку, призывая к тишине.
— О чем брехали вам тут бояре, я не слышал, — сказал он убежденно, — но привела их к вам, новгородцы, лихая забота: замыслили они смутить ваши души неверием и посеять средь нас вражду. Не о Новгороде пекутся они, а о своей выгоде. Ко мне сунулись думцы — я их слушать не стал, сунулись к владыке — и он прогнал их из своих палат. Вот и решили они, что вы за них заступитесь. А вспомните-ко, кто недавно на этом же самом месте смущал вас и толкал к убивству? Не те ли же самые бояре? Не они ли насылали вас на Святослава и шли во главе смущенных на Городище? И не они ли накликали на Новгород беду? Не из-за них ли разгневался на нас Всеволод? И не их ли стараниями снова ввергнуты мы в кровавую распрю?..
Красноречив был Димитрий Якунович. До сей поры ни разу еще он с народом так не говаривал. И когда Ждан попробовал отстранить его и еще раз обратиться к вечу, на него закричали со всех сторон:
— Не трожь посадника!
— Изыди, слушать тебя не хотим!..
— Все вы обманщики и кровопийцы!
А кто-то уже подстрекал заколебавшуюся толпу (не один явился Димитрий Якунович):
— С моста их да и в Волхов!
Бояре, подобрав полы шуб, стали пятиться и потихоньку спускаться с помоста, но резвый голос поджег вечников:
— Глядите, куды бояре подались!
К подножью степени, размахивая клюкой, подкатился гусляр Якимушка — самым бойким из зачинщиков он оказался (вернувшись из Твери, владыкой принят он не был, зато посадник его приметил и нет-нет подкармливал на своем дворе).
— Не замай, Якимушка, — сказал ему Ждан, — лучше уйди поздорову с дороги.
Но гусляр замахнулся на него клюкой, промазал и сам рухнул в утоптанный снег. Ждан перешагнул через него, хотел прыгнуть к коню, однако же на полпути перехватили его чьи-то руки, потянули к земле, ослепленное злобой бородатое лицо ощерилось гнилозубым ртом:
— Калеку бить?!
Полетело, покатилось по площади:
— Бьют... Бьют гусляра бояре!
И многоустно отозвалось:
— Чего глядеть, на мост их!
Репих беспомощно трепыхался и постанывал в объятьях двух озлобленных вечников, обмякшим Фоме и Домажиру вязали поясками руки за спину. Ждан всхлипывал, говорил, озираясь на Димитрия Якуновича:
— Что, Митька, верх взял?
Посадник отвечал с помоста:
— Злодею палка завсегда найдется. Худо, что не со мной ты, Ждан, да делать нечего. Выпью медку за твой упокой...
— Захлебнешься медком — горек он.
— Ничего. Другие пооглядчивее будут.
А вечникам, державшим бояр, он сказал:
— Чего замешкались? Волоките их к Волхову!
Толпа, подталкивая перед собою пленников, двинулась к мосту.
— Да неужто и впрямь потопят нас, как хотят? — озираясь, спрашивал Домажир. — Так почто же ставил я бретьяницу, почто злато копил?