— Молчи, — сквозь зубы ответил Ждан. — Молись богу, а не о злате думай. Кинут нас в прорубь, так пойдут зорить усадьбы. Али сам не подбивал, бывало, вечников? Али сам чужим добром не пользовался?
Фома со страху идти не мог. Мужики тащили его, как куль, на своих плечах, злились:
— И чем только набил ты свое чрево, боярин?
Якимушка, целый и невредимый, подпрыгивая на одной ноге, опережал толпу, сыпал и прибаутками и присказками. Димитрий Якунович, подбоченясь, высился над всеми на вороном коне.
И вдруг надеждой плеснуло боярам в лицо, Якимушка замер с поднятой над головой клюкой: от детинца навстречу толпе скакал молодой вершник, размахивал руками:
— Стой! Стой!
Толпа недоуменно замерла. Державшие Фому мужики отпрянули в стороны, и боярин с тяжелым хрястом рухнул им под ноги.
Яркое солнце било в глаза, и Димитрий Якунович, приложив ко лбу ладонь козырьком, чтобы защититься от слепящих лучей, увидел спускающийся от ворот знакомый возок владыки.
Возок повихлял по намерзшим на тесинах льдинам, кони захрапели и остановились. Владыка, опираясь о посох, вышел на мост.
Димитрий Якунович недовольно нахмурился. Толпа притихла, передние попадали на колени. Якимушка перекрестился, попятился и юркнул за спины мужиков.
Митрофан молча приблизился, оглядел связанных бояр, спросил, обращаясь к посаднику:
— Почто вече правили без владыки?
— Не мы правили, отче, — нетерпеливо ерзая в седле, отвечал Димитрий Якунович, — бояре сами ударили в колокол...
— Сами, сами... — зашелестело в толпе.
— Почто же подняли переполох? — обратился владыка к Ждану.
— Правды искали, отче. Да вот как все обернулось.
— А вы, — ткнул владыка перед собой посохом (мужики отшатнулись), — вы-то правду сыскали ли?
Все смущенно молчали.
— Не мешай нам, отче, — поморщившись, сказал за всех Димитрий Якунович, — что вече постановило, тому так и быть.
— Ой ли? — взметнул бровь владыка. — Не твои ли людишки подбили народ, а теперь прячутся за чужие спины? Не ентот ли громче всех кричал? — шагнул ом к Якимушке. Гусляр побледнел, озираясь, и пал на колени. Мужики отодвинулись от него.
— Ты?! — грозно сверкая глазами, подался к нему Митрофан.
— Помилуй, отче! — взмолился гусляр, подползая к его ногам. — Не по своей шумнул я воле.
Владыка перевел взгляд на Димитрия Якуновича:
— Аль мало тебе крови, посадник? Аль и свои грехи задумал вместе с ними припрятать в проруби?
— Да в уме ли ты, отче? — деланно возмутился посадник и тихонько понукнул коня на сторону (сгоряча, чего доброго, вместо бояр-то его сунут в Волхов!).
— Как с владыкой разговариваешь! — закричал Митрофан и ударил посохом так, что ледяные искры брызнули во все стороны. Якимушка выронил клюку и закрыл лицо ладонями. Мужики, крестясь, отодвинулись к перилам. Конь посадника уже почти выбрался из толпы; приподняв плечи, Димитрий Якунович все ниже склонялся к гриве, все сильнее вонзал шпоры в поджарые бока. Искоса поглядывая на него, владыка довольно усмехнулся, обратился к растерянным людям на мосту:
— Вины боярской я не умалю. Водится за ними грешок, и в совет мы их боле не допустим (Ждан вздрогнул и опалил его ненавидящим взглядом)... Однако ж и за посадником глаз да глаз нужен. А на Всеволода вы не серчайте — ну какой бы стерпел отец, ежели бы сынов его терзали на чужбине?
— Оно-то так, — послышался неуверенный голос. Другие тут же подхватили, даже вроде бы и с облегчением:
— Курица и та за своих птенцов...
— Чай, родное семя...
— Ты уж не гневись на нас, владыко. По неразумению мы — крикуны смутили...
Кто-то находчивый предложил:
— А может, Якимушку бросим в прорубь?
Гусляр вскрикнул, забился в ногах владыки:
— Не дай, отче, толпе на поругание!
Жалостливый голос сказал:
— Ишь, как взвился сердешный. Куды уж бесполезный мужичонка, а тож хочется жить.
— Отпустите вы его, — заохали затесавшиеся в толпу бабы, — худого вам не сделал человек, — глядишь, на что и сгодится...
— Да на что сгодится-то? — мялись, сдаваясь на их уговоры, вечники. — К одному только и приучен он, что меды пить.
Чувствуя настроение толпы, Митрофан с улыбкой сказал:
— И впрямь, не троньте Якимушку, он вам еще песню споет.
— Спою, ей-богу, спою, — ухватился Якимушка за последнюю надежду.
— Помалкивай уж, — совсем добродушно прицыкнули на него, — наслушались мы твоих песен — муторно с них. Ты лучше меды пей да на вече наперед других не высовывайся, коли разумом тебя господь обделил. Как-нибудь и без тебя разберемся.
Только на Всеволодовой силе и держался Рюрик в Киеве — не то давно бы скинул его Чермный.
Но шли дни и годы, жизнь старого князя была хмельна и неразумна, болезни, приходившие одна за другой, подтачивали его, и как-то однажды утром, проснувшись, он едва поднялся с ложа.
На столе дожидалось его обычное вино в принесенном из ледника жбане (слуги были обучены, и вот уже много лет ни разу не случалось, чтобы князь проснулся, а вина на столе не было).
— Господи, господи, — пробормотал старый князь и, едва передвигая скрюченными ногами, по стенке, по стенке добрался до стола. В чару, стоявшую рядом, вино наливать не стал — пил прямо из жбана, вздыхая и покряхтывая.
«Да что было-то, что было?» — мучительно вспоминал князь вчерашний вечер.
А ничего особенного и не было. Как обычно, как все эти годы, Рюрик правил пир. И бояре были на пиру, и торговые гости. Званы были и гусляры и скоморохи.
Но с некоторых пор наскучили князю обычные забавы. От гусляров бросало в сон, скоморохи не то что развеселить его не могли, а даже ввергали в гнев. И их выталкивали еще до того, как Рюрик сдергивал со стола скатерть и начинал топтать опрокинутые на пол блюда с яствами.
Другие придумывали для него развлечения, но самую лучшую из забав выдумал сам князь.
— Господин я в своем городе али не господин? — говорил он, аж вращая белками глаз.
— Воистину, господин. — отвечали ему, кланяясь.
— Ну, а ежели господин, так все со мною! — распоряжался он и в растерзанном кафтане выскакивал во двор, садился на коня и в полночь-заполночь отправлялся полошить уснувшие посады. Бояре и купцы тоже были с ним, а ежели кто увиливал, того брал на заметку Чурыня, снова передний муж и самый близкий к Рюрику человек.
Убедив через Стонегову ложь Ростислава в своей преданности старому князю, устранив Славна (тот убрался в свою вотчину и больше в Киев не показывался), уговорив Рюрика расстричься, Чурыня зажил на Горе припеваючи.
Коварный боярин, находчивый и увертливый, как уж, во всем подпевал Рюрику. И забава с посадами тоже им была намеком подана, а князь решил, что она ему самому пришла в голову.
Вот и вчера налетел Рюрик со своими сотрапезниками на гончарную слободу. У печей побили посуду, раскидали горшки и корчаги, а одного из юнот обмазали глиной и затолкнули в горн. Увезли с собою девок, усадили в тереме на столы, и снова бражничали, и снова потешали себя скоморохами...
Крепкие ромейские вина лились рекой. Ничего не жаль было Рюрику — лучшие годы утекли, чего уж там жалеть! Спешил он добрать недобранное, а того не замечал, что потерял большее, чем в хмельной реке утопил и молодость свою, и былые надежды.
В другие дни, бывало, после заветного жбана слабость быстро исчезала, но сегодня она почему-то держалась стойко, а от ног подымалась к сердцу противная знобкость.
Дверь скрипнула, кто-то вошел в ложницу. Рюрик не пошевелился, даже не приподнял головы. Только приоткрыл отяжелевшие, чужие веки, увидел бородатое лицо, внимательные, в прищуре, глаза. Догадался: Чурыня.
— Чего тебе?
— Худо, княже?
— Ох, как худо. Почто свет заслонил? Уйди.