Я с детства больше других братьев и сестер любил Киёко, но все же не мог простить ей этот своевольный поступок. Между нами не было сказано слов о том, что мы порываем навсегда, но Киёко, видимо, поняла своим чувствительным сердцем мое отношение и не написала мне ни одного письма с тех пор, как ушла из дома. Я тоже ей не писал и знал лишь, что она работает где-то на севере Кюсю.
Когда же я узнал, что поеду на Кюсю, я решил повидаться с младшей сестренкой и перед отъездом из Токио взял у матери ее адрес и даже отправил телеграмму, хотя и сомневался, пожелает ли она со мной встретиться.
Вечером, когда я вернулся после лекции в отель, Киёко уже была в моей комнате. Она сидела в углу у стены и против ожидания была в отличном настроении. На ней была серая юбка и белоснежный шерстяной свитер, волосы коротко пострижены по моде.
Ей уже исполнилось тридцать четыре года, но на вид нельзя было дать больше двадцати пяти.
— Роскошно не живу, но на еду хватает, — ответила она на мой вопрос.
Последнее время она работала в косметическом кабинете на аэродроме небольшого приморского городка близ устья реки Онга. Киёко была старшей над несколькими молоденькими девушками-парикмахершами и обслуживала главным образом иностранок.
Мы беседовали, как положено брату и сестре после долгой разлуки. Мне, старшему брату, многое следовало бы сказать Киёко по поводу ее развода и дальнейшего образа жизни, но я решил этого не делать, тем более что ничего уже нельзя было исправить. Раз она решилась уйти из дома, оставив двоих детей, значит, на то были свои веские причины.
И мы, тщательно обходя щекотливые темы, говорили лишь о родителях, братьях и сестрах.
— Мать по-прежнему «обасутэ», — сказал я.
С тех пор как мать однажды заявила, что хотела бы покинуть семью и уйти на Обасутэяма, мы, дети, нередко для удобства употребляли в разговоре между собой это слово, вкладывая в него оттенок порицания ее самолюбивого, своенравного и привередливого характера, а иногда, напротив, понятное лишь нам самим чувство жалости и заботы о матери. Ее желание уйти от всех отчетливо раскрыло положительные и отрицательные черты ее характера.
Киёко с трудом погасила мелькнувшую на губах улыбку и сказала:
— Наверное, мать и в самом деле хотела, чтобы ее отвели на гору Обасутэяма и там оставили.
— Ты так считаешь?
— Не знаю, почему-то мне так кажется. Может, ей искренне хотелось разом сбросить обременявшие ее заботы и остаться в одиночестве где-нибудь далеко в горах.
— Перестань! — невольно вырвалось у меня.
Слова Киёко и особенно ее тон меня не на шутку встревожили.
— Ты всегда так думала?
— Нет, эта мысль только сейчас пришла мне в голову, когда ты сказал про «обасутэ».
Я вспомнил возникшую в моем воображении сцену, как я бреду близ Обасутэяма с матерью на спине. И прежние мысли нахлынули на меня.
— А ведь и я того же хотела, покидая родной дом: разом освободиться от всех забот, остаться одной! — задумчиво произнесла Киёко.
— И оказаться на горе Обасутэяма?
— Что-то вроде этого.
— Молодая бабуся!
— До семидесяти, правда, есть еще время, но… — Киёко мрачно усмехнулась.
Можно было подумать, что она невольно пытается оправдать свои поступки, хотя не исключено, что она размышляла совсем о другом.
Я ничего не сказал ей об оставленных детях. Она, наверное, хотела спросить о них, но сдержалась. Скажи она, что беспокоится за судьбу детей, я бы ответил: «Что ж тут удивительного! Но ведь ты с самого начала сознавала, на что шла!» Ничего иного я бы не смог ей ответить. Она понимала это, да и я тоже.
В ту ночь мы уснули бок о бок, положив рядом подушки. Как часто бывает, отель в этом шахтерском городке состоял из нескольких домиков. В одном из них, видимо, отмечали какое-то событие. Оттуда допоздна доносились звуки сямисэна,[4] громкие голоса мужчин, женский смех.
На следующий день сестра возвращалась в свой приморский городок, расположенный в полутора часах езды электричкой. Я пошел проводить ее до станции. Несмотря на раннее утро, на улицах было пыльно и многолюдно. По словам служанки отеля, здесь насчитывалось шестьдесят тысяч жителей, а с окрестностями — вдвое больше, причем состав населения часто менялся. В ритме жизни ощущалась какая-то лихорадочность. Об этом можно было судить и по оживлению, царившему в магазинах, выстроившихся по обе стороны улицы, и по поспешной походке прохожих. Из трубы фабрики угольных брикетов валил дым, заволакивая небо.
Мы шли по улице, в конце которой высились два террикона. Сестра сказала, что их много вдоль линии электрички, по которой она ездит.
Перед входом на платформу Киёко остановилась.
— Хочу вернуться в Токио, но пока подожду. — На ее лице появилась грустная улыбка.
— Твоей работой лучше, пожалуй, заниматься в Токио.
— И все же… — глаза Киёко затуманились. — Поработаю еще немного на аэродроме, освою специальность.
Тут это легче, поскольку дело имеешь с иностранцами.
Я подумал, что основная причина не в освоении специальности, а в желании пожить вдали от дома одной, самостоятельно.
— Очень боялась встречи с тобой, думала, будешь ругать. Как хорошо, что повидались.
— Я и не собирался распекать тебя. Этим делу не поможешь.
— Можно посылать тебе письма?
— Как хочешь.
— Ну пока, — Киёко подняла правую руку и слегка помахала только ладонью — жест девочки, а не работающей не покладая рук женщины.
До отъезда оставалось еще два часа, и я решил побродить по городу. Миновав главную улицу, я оказался на окраине. Здесь бросалось в глаза множество харчевен, небольших отелей и игральных автоматов «патинко». Местные жители рассказали мне, что из-за многочисленных подземных горизонтальных шахт почва кое-где оседает и потому на некоторых улицах покосились дома. Во время прогулки я специально приглядывался к домам, но ни одного покосившегося не обнаружил. Зато на окраинах было множество больших и малых луж. Может, именно там осела земля и провалы заполнились водой.
Я подумал о том, что угольный бассейн Тикухо тянется отсюда на север до самого берега моря, куда сейчас возвращается Киёко в свой косметический кабинет.
Киёко, видимо, по-своему восприняла настроение матери, когда та сказала, что хочет провести остаток дней на горе Обасутэяма, но, если подумать, сама Киёко вот уже два года живет в одиночестве в далеком угольном районе на Кюсю и глядит на луну, поднимающуюся из-за острой вершины террикона — своего рода гора Обасутэяма, только созданная искусственно, из шлака.
Я остановился. В мозгу внезапно прояснилась смутная мысль, не дававшая мне покоя после разговора с Киёко прошлой ночью.
Не исключено, что овладевшая матерью мысль об уходе — своеобразное проявление мизантропии. Вот и у Киёко проявилась склонность к мизантропии — неважно, что тому послужило причиной, — и это сыграло свою роль в ее решении уйти из дома.
Я вспомнил некоторые эпизоды из жизни моего младшего брата Сёдзи.
Однажды — шел третий послевоенный год — Сёдзи заглянул ко мне. Он служил тогда в отделе политических новостей одной очень влиятельной газеты. После ужина, когда я пошел его проводить к остановке автобуса, он неожиданно заявил:
— Мне опротивело работать в газете. Эта служба и раньше была мне не по нутру, а теперь стала просто невыносимой. Хочу подыскать себе такую работу, чтобы поменьше общаться с людьми.