— А я по-прежнему зову её Диди, — говорит Риса. — Помнишь Ханну, Коннор?
По-видимому, Риса понимает, что он забыл имя женщины, и желает уберечь его от неловкости.
Когда Ханна взглядывает на Кэма, лицо её белеет. Кэм не может удержаться:
— Сласти или напасти! — выпаливает он, хотя до Хэллоуина ещё несколько месяцев.
Ханна опускает Дирдри на пол и велит ей идти играть в гостиную. Девочка с радостью убегает; ши-тцу, не переставая тявкать, семенит за ней и становится на страже у порожка, отделяющего кухню от столовой.
— Вечно ты поднесёшь какой-нибудь сюрприз, Соня, — произносит Ханна, не сводя глаз с Кэма. Затем приглашает всех в дом, чтобы не вызвать любопытства соседей. Кэм находит, что в помещении жарковато, но, может, это по контрасту с прохладной, облачной погодой снаружи.
— Днём я помогаю Соне, — объясняет Риса, — а ночую у Ханны — вот уже несколько недель.
Теперь, когда они скрыты от посторонних глаз, она знакомит Ханну с остальными гостями, приберегая Кэма под конец. Его она смущённо представляет как «единственного и неповторимого Камю Компри».
— Вы из ДПР? — спрашивает Кэм, пожимая Ханне руку.
Она смотрит на него с той же подозрительностью, что и все люди. В смысле, те, кого не околдовывает его звёздный статус.
— Нет, я никогда не состояла в ДПР. Я просто неравнодушный человек, вот и всё. — Ханна оборачивается к Соне. — Надо потолковать. Наедине.
Уводя Соню в другую комнату, она оглядывается на пороге:
— Риса, присмотри за Дирдри. А вы, — обращается она к остальным, — чувствуйте себя как дома. — И тут же добавляет: — Но не забывайте, что вы в гостях.
Риса на правах временной хозяйки провожает своих спутников в гостиную, пол в которой усеян яркими игрушками. Дирдри не обращает на посетителей никакого внимания, занятая захватывающим делом: бросает собачке пластмассовые кирпичики «лего», которые та, больше не заинтересованная в защите территории, приносит ей обратно.
В комнате множество разных часов. Должно быть, Ханна коллекционирует их. На всех различное время, поскольку все они стоят. Вернее, почти все. Одни часы тикают, но Кэм не может определить, какие именно. Надо же, думает он, всё в доме человека, сочувствующего беглым расплётам, говорит о первостепенной важности времени, и при этом все часы здесь в полном разладе друг с другом.
Риса задёргивает занавески; все рассаживаются и ждут, чем кончится беседа Сони и Ханны, по-видимому, решающих, что делать со свалившейся на голову компанией.
— Ну, — говорит Риса с абсолютно не характерной для неё неловкостью, — вот такие дела...
— Как сажа бела, — отзывается Кэм, не совсем отдавая себе отчёт, почему он это сказал и что это, собственно, значит. И в то же время он чувствует, что это правда. Он видит, что его с Коннором совместное присутствие по-прежнему не укладывается у Рисы в голове. Она даже не задаёт им никаких вопросов, из чего следует явственный вывод: она ничего не хочет знать.
Они сидят порознь на софе и двух креслах напротив, пытаясь преодолеть растерянность. Только Грейс, похоже, не ощущает неудобства. Она единственная из всех не сидит, а бродит по гостиной, рассматривает фотографии и безделушки и время от времени запускает руку в вазу с леденцами, стоящую на верхней полке, где Дирдри не может её достать.
Как бы Кэму хотелось быть таким непосредственным! Но даже те его части, что происходят от десятин, не настолько наивны, чтобы вести себя раскованно в этой уютной комнате. Фрагменты их памяти содержат по большей части осознание собственного превосходства; поэтому всё, что ему удаётся выжать из них — это отчуждённость. Не годится. Так он симпатий Рисы не завоюет.
— Ханна — учительница, которая спасла нас с Коннором от юнокопов ещё в самом начале, — объясняет Риса.
— О, — отзывается Кэм, не зная толком, что сказать. — Спасибо за информацию.
Все её объяснения лишь подчёркивают, что у Рисы с Коннором за плечами общая история. Лучше бы она вообще ничего не объясняла!
Грейс, не принимающая участия в общей беседе, выкладывает свою сладкую добычу ровным рядком на кофейном столике. Кэм бросает взгляд на вазу с леденцами, и это зрелище рождает в нём абсурдное ощущение разлада. Он называет это чувство «боязнью выбора».
— Что одному здорово, то другому яд, — бормочет он, тут же соображает, что сказал это недостаточно тихо, и пускается в разъяснения: — Члены моего внутреннего сообщества вечно не могут договориться о вещах вроде этих конфет. Одни любят «зелёное яблоко», другие «виноград», третьи «персик», которые сейчас вообще не выпускают, а кое у кого сама концепция ассорти вызывает тошноту. — Кэм вздыхает, пытаясь прогнать свою бессмысленную «боязнь выбора». — Всяческие смеси — проклятие моего существования.