Никто не говорит ни слова. Они как будто выдерживают минуту молчания по всем тем детям, что были перемолоты машиной расплетения. Индустрией, как назвала её Соня. Мельницей, работающей на человеческом мясе и выходящей за рамки всяческой морали, но при этом регулируемой законами с полного согласия общества.
И тут Коннора осеняет:
— На этом история не кончается, правда, Соня? Должно быть что-то ещё. Иначе с чего бы это «Гражданам за прогресс» так бояться человека, которому они нанесли поражение? Почему имя Дженсона Рейншильда до сих пор заставляет их гадить в штаны?
Теперь Соня улыбается.
— А какое, по-твоему, слово сковывает страхом сердце любой индустрии?
И когда никто не отвечает, она шепчет, словно тёмную мантру:
— Моральное старение.
В антикварной лавке, в неприметном углу, куда покупатели особенно не заглядывают, высится штабель пыльных старых компьютеров, готовый в любой момент уступить земному тяготению, но каким-то чудом удерживающийся от обвала. В этот-то угол и ведёт Соня своих собеседников.
— Держу их здесь, потому что время от времени наведывается какой-нибудь любитель старых компьютеров — правда, не очень часто. Да и платят они не бог весть что.
— Так а мы-то здесь зачем? — спрашивает Коннор.
Соня легонько стукает тросточкой по его плечу.
— Для наглядности. Техника стареет не так красиво, как, скажем, стильная мебель. — Она садится на упомянутую красиво устаревшую мебель — кресло с гнутыми ножками и алой бархатной обивкой. Наверно, оно стоит больше, чем вся эта куча древних компьютеров.
— Когда было принято Соглашение о расплетении, я сдалась. Я ненавидела себя за невольное участие в процессе, приведшем к Соглашению. А вот Дженсон... он боролся до самого своего смертного часа. Он понял, что теперь, когда людей стали расчленять на части, единственный способ остановить расплетение — это дать публике более дешёвые органы, которые не нужно было бы забирать у живых людей. Убери необходимость в заготовке донорских органов — и к людям вернётся совесть. Расплетение прекратится.
— Арапачи используют для трансплантации органы своих хранителей-животных, — указывает Коннор. — Так они обходятся без расплетения.
— Есть решение получше, — говорит Соня. — Что если бы ты мог искусственно выращивать и постоянно пополнять запас клеток, закладывать их в устройство наподобие, скажем, компьютерного принтера, и — пожалуйста, вот тебе на выходе нужный орган?
Все переглядываются. Коннор не совсем уверен, как ему понимать реплику Сони: это риторический вопрос, шутка, или она вообще рехнулась на старости лет?
— Это как?.. Вроде электронного наращивателя ногтей, что ли? — предполагает Риса.
— Вариация на ту же тему, — подтверждает Соня. — Похожая технология, сделавшая, однако, колоссальный шаг вперёд.
— Э-э... — тянет Коннор, — не думаю, что картинка с печенью будет кому-то особенно в помощь...
В глазах Сони загорается странный огонёк. В ней пробуждается учёный, которым она когда-то была.
— А если это не просто картинка? Что если ты сможешь «выписывать» живую ткань — слой за слоем, один поверх другого, всё толще и толще? Что если бы ты смог решить проблему кровотока, запрограммировав каверны в выполняемой секвенции и выстилая эти каверны полупроницаемой мембраной, которая затем вызреет в кровеносные сосуды?
Произнося эти слова, Соня переводит взгляд с одного своего собеседника на другого. Страсть, пылающая в её глазах, завораживает. Она больше не старуха. Она исследователь, и огонь, который она скрывала в себе все эти годы, рвётся наружу.
— Представь себе, что ты изобрёл принтер, который может создавать живые человеческие органы. — Соня встаёт с кресла. Она небольшого роста, но Коннор готов поклясться, что женщина сейчас возвышается над ними, словно башня. — И представь себе, что ты продал патент самой большой в стране корпорации, занимающейся выпуском медицинской техники. И что они взяли... и всю твою работу... похерили. А чертежи сожгли. И все имеющиеся принтеры разбили вдребезги. И сделали всё, что в их силах, чтобы никто никогда не узнал о самом существовании такой технологии!