— Да им ничего, в общем-то, и делать не пришлось, — отзывается Соня. — Потому что когда ты вырываешь человека с корнем, от него мало что остаётся. Дженсон сломался. Он сам желал умереть, как умерли его мечты, и я ничего не могла с этим поделать.
Риса, слышащая всю историю впервые, спрашивает:
— Кто такой Дженсон Рейншильд?
— Мой муж, дорогая. — Затем Соня испускает скорбный вздох. — И мой сообщник в преступлении.
Это привлекает внимание Грейс, хотя она по-прежнему не произносит ни слова.
— «Граждане за прогресс» стёрли его из своей истории, — говорит Коннор.
— «Своей» истории? Они стёрли его из истории человечества! Тебе известно, что мы с ним получили Нобелевскую премию?!
Риса смотрит на неё во все глаза, приоткрыв рот, и при виде её реакции Соня смеётся:
— В области биологии, дорогая. Антиквариат в те времена был просто моим хобби.
— Это случилось до Глубинной войны? — спрашивает Риса.
Соня кивает.
— Есть у войн такое свойство — возносить некоторых людей на высоту. И наоборот — низвергать в пропасть. И не только людей, но и вещи.
Коннор пододвигает свой стул вперёд, скрежеща ножками по полу.
— Мы с Левом прочёсывали Сеть в поисках имени Рейншильда. Но его нигде не было. Вообще ни одного упоминания. И только в одной-единственной статье оно было написано неправильно — вот так мы его и отыскали. — Помолчав, Коннор добавляет: — Там была ваша фотография. Поэтому мы догадались, что вы в этом как-то замешаны.
Соня отворачивается.
— Стерев нас из истории, они нанесли нам самое страшное оскорбление. С другой стороны, это облегчило мне задачу, когда мне понадобилось скрыться от них. И не только от них — вообще от всех.
— Мы знаем, что это вы основали «Граждан за прогресс», — говорит Коннор, отчего у Рисы снова отваливается челюсть.
— Не мы. Дженсон. Я к тому времени удалилась от дел. Вовремя увидела кровавые словеса на стене. А он был идеалист. Прекраснейшая из его черт и самый ужасный недостаток.
Глаза Сони увлажняются, и она указывает на коробку с салфетками, стоящую на столе. Грейс протягивает ей салфетку. Соня вытирает глаза — только один раз; в течение всего последующего разговора они остаются сухими.
Коннор задаёт следующий вопрос:
— Мы знаем, что «Граждане за прогресс» замышлялись как организация, призванная не допустить злоупотреблений биотехнологиями. Что пошло не так?
— Мы выпустили джинна из бутылки, — горько говорит Соня, — а такой джинн не подчиняется уже никому.
Снизу доносятся раздражённые голоса — в подвале ссорятся спрятанные там беглецы. Соня стучит палкой по крышке люка три раза, и голоса умолкают. Тайны внизу. Тайны наверху. Когда Соня начинает свой рассказ, Коннор невольно наклоняется вперёд.
— Мы с Дженсоном стали пионерами в области нейропрививочной технологии, которая позволяет использовать для трансплантации все части донорского организма. Любой орган, любую конечность, каждую мозговую клеточку. Мы хотели спасать жизни. Мы хотели, чтобы мир стал лучше. Но дорога в ад вымощена добрыми намерениями.
— Соглашение о расплетении? — следующий вопрос Коннора.
Соня кивает.
— Ни о чём подобном ни у кого не мелькало даже мысли, когда мы совершенствовали свои технологии. Но полыхала Глубинная война; школьная система по всей стране давала сбои — собственно, она совсем развалилась, и улицы заполонили толпы диких подростков. Люди были напуганы, люди впали в отчаяние. — Взгляд Сони всё больше устремляется куда-то вдаль по мере того, как она углубляется в воспоминания. — Соглашение о расплетении превратило нашу технологию, предназначенную для спасения жизней, в оружие против детей, с которыми никто не хотел возиться. Правление «Граждан за прогресс» пошло на поводу у воюющих сторон и выгнало Дженсона. Потому что у них не только доллары в глазах заплясали: они увидели необозримые возможности — рождение целой индустрии.
Коннор делает глубокий дрожащий вдох. Вот, значит, как было положено начало расплетению.
— Всё произошло быстро, — продолжает Соня, — как говорится, под шумок. Инспекция по делам молодёжи была учреждена без криков и особых протестов со стороны общества. Все радовались: Глубинная война закончилась, наводящих ужас пацанов и девок убрали с глаз долой и из сердца вон. Никому не хотелось задуматься, к чему всё это приведёт. Ведь теперь появился солидный запас органов для всех. И даже если ты не нуждался ни в руках помоложе, ни в глазах поярче, то повсеместная реклама сделала своё дело — и ты их захотел. «Стань новым человеком!» — кричали рекламные щиты. «Добавь себе ещё пятьдесят лет жизни»! — и так далее. — Соня сокрушённо качает головой. — Они породили желание; желание превратилось в необходимость — так расплетение стало неотъемлемой частью бытия.
Никто не говорит ни слова. Они как будто выдерживают минуту молчания по всем тем детям, что были перемолоты машиной расплетения. Индустрией, как назвала её Соня. Мельницей, работающей на человеческом мясе и выходящей за рамки всяческой морали, но при этом регулируемой законами с полного согласия общества.
И тут Коннора осеняет:
— На этом история не кончается, правда, Соня? Должно быть что-то ещё. Иначе с чего бы это «Гражданам за прогресс» так бояться человека, которому они нанесли поражение? Почему имя Дженсона Рейншильда до сих пор заставляет их гадить в штаны?
Теперь Соня улыбается.
— А какое, по-твоему, слово сковывает страхом сердце любой индустрии?
И когда никто не отвечает, она шепчет, словно тёмную мантру:
— Моральное старение.
В антикварной лавке, в неприметном углу, куда покупатели особенно не заглядывают, высится штабель пыльных старых компьютеров, готовый в любой момент уступить земному тяготению, но каким-то чудом удерживающийся от обвала. В этот-то угол и ведёт Соня своих собеседников.
— Держу их здесь, потому что время от времени наведывается какой-нибудь любитель старых компьютеров — правда, не очень часто. Да и платят они не бог весть что.
— Так а мы-то здесь зачем? — спрашивает Коннор.
Соня легонько стукает тросточкой по его плечу.
— Для наглядности. Техника стареет не так красиво, как, скажем, стильная мебель. — Она садится на упомянутую красиво устаревшую мебель — кресло с гнутыми ножками и алой бархатной обивкой. Наверно, оно стоит больше, чем вся эта куча древних компьютеров.
— Когда было принято Соглашение о расплетении, я сдалась. Я ненавидела себя за невольное участие в процессе, приведшем к Соглашению. А вот Дженсон... он боролся до самого своего смертного часа. Он понял, что теперь, когда людей стали расчленять на части, единственный способ остановить расплетение — это дать публике более дешёвые органы, которые не нужно было бы забирать у живых людей. Убери необходимость в заготовке донорских органов — и к людям вернётся совесть. Расплетение прекратится.
— Арапачи используют для трансплантации органы своих хранителей-животных, — указывает Коннор. — Так они обходятся без расплетения.
— Есть решение получше, — говорит Соня. — Что если бы ты мог искусственно выращивать и постоянно пополнять запас клеток, закладывать их в устройство наподобие, скажем, компьютерного принтера, и — пожалуйста, вот тебе на выходе нужный орган?
Все переглядываются. Коннор не совсем уверен, как ему понимать реплику Сони: это риторический вопрос, шутка, или она вообще рехнулась на старости лет?
— Это как?.. Вроде электронного наращивателя ногтей, что ли? — предполагает Риса.
— Вариация на ту же тему, — подтверждает Соня. — Похожая технология, сделавшая, однако, колоссальный шаг вперёд.
— Э-э... — тянет Коннор, — не думаю, что картинка с печенью будет кому-то особенно в помощь...
В глазах Сони загорается странный огонёк. В ней пробуждается учёный, которым она когда-то была.
— А если это не просто картинка? Что если ты сможешь «выписывать» живую ткань — слой за слоем, один поверх другого, всё толще и толще? Что если бы ты смог решить проблему кровотока, запрограммировав каверны в выполняемой секвенции и выстилая эти каверны полупроницаемой мембраной, которая затем вызреет в кровеносные сосуды?