— Террористы взорвали бомбу в Мадриде.
Перл позволяла Эзре читать ей газеты, письма, журналы, комментировать фотографии — тут он был ее переводчиком, а она сидела, уставившись невидящими глазами в одну точку. Во всем остальном Перл упрямо цеплялась за самостоятельность. Так в чем же, собственно, была суть их негласной договоренности? Мать признавала лишь, что зрение ее ухудшилось и ей стало трудно читать. «Она совершенно ослепла», — говорил врач. А сама она твердила Эзре: «Он думает, что я слепну», не возражая, но в то же время недвусмысленно намекая, что здесь можно поспорить и вообще многое зависит от подхода. Эзра научился объясняться с ней обиняками, в непринужденной, приемлемой для нее форме. Если, например, они куда-нибудь собирались, то он не говорил: «Мама, идет дождь», потому что на это она бы лишь с обидой бросила: «Без тебя знаю». Теперь он говорил: «Передают, что дождь сегодня так и не прекратится. Надо бы захватить зонтик». Тогда ее лицо прояснялось. «Сказать по правде, не верю я этим прогнозам», — отвечала она, хотя дождь моросил совершенно беззвучно и Эзра знал, что она не слышала шороха капель. Однако она искусно скрывала свое удивление и замешательство; только ее дети, привыкшие, что мать упорно отрицает собственную слабость, видели, что прячется в неподвижном воинственном взоре ее серых глаз.
Месяц назад сестра сообщила Эзре, что мать задала ей по телефону весьма странный вопрос. «Она поинтересовалась, правда ли, что, если долго лежать на спине, можно заболеть пневмонией, — сказала Дженни. — Я спросила, почему это ее волнует, а она в ответ: „Просто любопытно“».
Эзра отложил газету и потрогал шишку в паху.
Они допили кофе, Эзра вымыл чашки и прибрал на кухне, которая вопреки его стараниям всегда выглядела теперь неопрятно. Он не знал, что делать с посеревшими занавесками возле плиты, с кружевной, заскорузлой от пыли салфеткой под конфетницей. Можно ли стирать такие вещи? Взять и бросить в стиральную машину? Проще всего было бы спросить у матери, но он не решался. Ведь она расстроится и станет думать, а что еще она упустила.
Перл вышла ему навстречу, ступая с такой осторожностью, что ее черные туфельки казались трепетными, сверхчувствительными щупами.
— Эзра, — спросила она, — какие у тебя планы на сегодняшнее утро?
— Никаких, мама.
— Правда?
— А что ты хотела?
— Может, разберем ящики моего письменного стола? Но если ты занят…
— Я свободен, мама.
— Ты не стесняйся, скажи.
— Я с удовольствием помогу тебе.
— В детстве, — сказала она, — ты сердился, когда я болела или нуждалась в помощи.
— Так то в детстве!
— Странно, да? Ты был самым добрым и ласковым из всех моих детей, самым близким, другие вечно были заняты своими делами. Но стоило мне заболеть, и ты становился крайне бесчувственным! «Значит, в кино не пойдем?» — спрашивал ты. Все заботы по хозяйству брал на себя тогда твой брат, хотя на него это вроде бы вовсе не похоже. Я говорила: «Эзра, принеси, пожалуйста, плед», а ты сидел как чужой и делал вид, что не слышишь. Ты вел себя так, будто я доставляла тебе неприятности, будто голова у меня болела тебе назло.
— Я был тогда очень маленьким, — сказал Эзра.
Странно, но даже сейчас внутри у него стоял жесткий ком — не столько злость, сколько беспомощность; ему казалось, что именно это чувство владело им и в детстве. Он был так уверен в матери, считал, что ей все по плечу; когда она порезала ножом палец, он был раздосадован ее неловкостью. Разве можно положиться на такого человека? Почему она подвела его?
Эзра взял Перл за руку и повел обратно в гостиную (он вдруг ощутил свой высокий рост и солидный вес). Усадив мать на диван, он подошел к письменному столу, чтобы вытащить нижний ящик.
Это они проделывали уже много раз. Дело, конечно, не в том, что ящик следовало разобрать, хотя постороннему взгляду и могло показаться, будто там царит беспорядок. Пока Эзра нес ящик, кипы разрозненных фотографий разъезжались в стороны; из рассыпающихся по листочку старинных альбомов тоже торчали снимки. Да, чего здесь только не было: коробка из-под обуви с девичьими дневниками матери, незаконченный фотоальбом «Наш ребенок» — о Коди, конфетная коробка со старыми письмами — марки со всех конвертов были срезаны. Были тут и блекло-сиреневый сплющенный букетик искусственных цветов, жесткий и негнущийся, как усохшая мышиная тушка, и загрубевшая от времени лайковая перчатка, и пахнущий затхлостью школьный табель с надписью «Перл И. Коди, 4 класс, 1903 год», отметки в нем были проставлены таким изящным почерком, что казалось, рядом с названием каждого предмета кто-то разложил тончайшие коричневые волоски в форме буквы «о» — «отлично». Эзре нравились эти вещи; он охотно разбирал их, подробно рассказывая матери о каждой: