— Вечером мама пересказала мне их беседу, и у меня в глазах потемнело от страха. Я бы не стала их слушать, но мать — человек добрый и мягкий, она им ничего не ответила, хотя смерть Тайсто была для нее словно свежая незатянувшаяся рана: только что прислали с фронта его книги и бумажник. Он и на фронте читал и учился. Бумажник взял на память Юсси.
— Я видел этот бумажник, — сказал Мартти.
— Тайсто погиб за родину. Если б ты знал его, ты поверил бы в это. После ранения ему разрешили не возвращаться на передовую, а он сам попросился, потому что там остались его товарищи.
— Наверное, они сражались за свое общее дело и погибли смертью героев, — твердо сказал Мартти. — У тех солдат было с собой оружие?
— Мать не заметила.
— Возможно, они спрятали его в лесу, — догадался Мартти.
— Наверное, они бы не стали говорить так, если б знали о гибели Тайсто, но мама постеснялась даже это им сказать.
— В то время почти все солдаты думали так, я помню, — сказал Мартти. Даже хозяева и прочий народ — те, что сейчас утверждают прямо противоположное. Тогда все устали от войны, всем было безразлично. Тем не менее те, у кого имелась собственность, сохранили ее. Банковские-то денежки потекли в карманы капиталистов. Видишь ли, деньги из банка не исчезли. Они их раздали в кредит собственникам, которые вложили деньги в дело. Капитал остался, таким образом, у них.
— Не заводись, — остановила Пиркко.
— К ним же попадают и наши денежки, поверь мне.
— Меня сейчас волнует совсем другое, — нервно сказала Пиркко. — И ты это отлично знаешь.
Пиркко украдкой смахнула слезу. Она ходила в комнату матери, чтобы убрать посуду, и на нее произвело тяжелое впечатление, что та ела не за столом, а на табуретке. И разговор получился странный.
— Ты что, беременна? — спросила мать.
— Конечно нет. Господи, вы меня напугали! Отчего вы так решили?
— Просто показалось.
— Мне давно хотелось вас спросить. Я, наверное, и в детстве была толстой?
— Да, была.
— А мои дети такие худые. Наверное, оттого, что в доме вечно нервотрепка.
— В каждом доме свои мыши, — сказала мать.
— Вы ни капельки не изменились, — вздохнула Пиркко.
…Смеркалось. Небо заволокло тучами, будто его накрыли серым шерстяным одеялом. Дождик накрапывал, как в деревне. Наверху уютно стучала швейная машинка: Пиркко что-то шила. У матери, пожалуй, впервые за все время появилось ощущение дома.
Единственный раз, в тот день, когда ждали Юсси, который должен был увезти ее домой, мать вышла в сад. Вернее, Пиркко вывела ее из дому и, поддерживая, усадила на стуле. Солнце нагревало одежду так сильно, что больно было до нее дотронуться. Пахло сеном. В кустах стрекотали кузнечики. Пунцовые розы, которые вырастила Пиркко, были в самом цвету. Кое-где на зеленой траве валялись алые лепестки, можно было представить, что какая-то диковинная птица, вырвавшись из рук охотника, растеряла свои блестящие красные перья.
На земле лежал длинный деревянный молоток, и мама с удивлением спросила, для чего он. Пиркко объяснила, что это для игры в крокет.
— А что им делают?
— Бьют по деревянному мячу.
Мама стала проситься в дом, и Пиркко провела ее в гостиную.
— У вас что-нибудь болит? — тревожно спросила Пиркко.
— Когда я сижу на мягком, здесь внутри как будто дергает.
— После операции и не такие ощущения бывают, — успокоила Пиркко. — Вам не тяжело ходить?
— Стоит мне обуть туфли, и я могу хоть танцевать. Помню, в детстве мы все лето бегали босиком. Осенью, когда наступала пора идти в школу и нам надевали ботинки, мы носились повсюду как угорелые: нам казалось, что мы вот-вот взлетим. Как в детской сказке. Это чувство осталось у меня на всю жизнь.
Пиркко заметила вдруг, что сидит, скрестив руки, будто к молитве приготовилась. Она быстро развела их.
Когда Юсси наконец приехал, мать была целиком поглощена мыслью о поездке, так что почти ничего и сказать друг другу не успели. Мартти и дети вышли попрощаться с нею. Пиркко достала фотоаппарат и попросила брата пару раз сфотографировать всех вместе и отдельно маму. Но та поспешила в машину, и затея не удалась. Пиркко больше не настаивала. Она попрощалась с матерью уже в машине и пообещала часто навещать ее. Машина легко и плавно съехала под гору.
Проводив мать, Пиркко прошла в ее комнату и настежь раскрыла окно. Потом она сняла белье: простыни, пододеяльник, наволочку, отнесла и бросила все это в стиральную машину. Она постояла в нерешительности, охваченная двояким чувством — неловкости и страха: неловкости перед матерью и страха за своих детей.