И не выходило это у меня из головы долго.
Не выходило оно почти целый день.
Я позвонил своей дочери в Школу для Отчужденных Дочерей. Мы с бывшей женой решили, что для Фионы это лучшее место, где можно цвести и развиваться. Мы-то с Марисой поженились сразу после школы — может, чтобы просто побыть бунтарями, впав во фракционность, как это бывает с ними, когда им нечего больше делать. И чем хуже все становилось, тем больше мы ворковали о своей преданности. Может быть, наша преданность была волдырем, и мы ждали, когда он, наконец, лопнет. Наверное, хотелось посмотреть на гной.
— Фиона, — начал я. — У меня есть новости.
— Только рассказывать не начинай, — ответила она.
— Я должен тебе рассказать.
— Расскажешь позже, — сказала она. — Дел по горло.
— Я расскажу тебе сейчас.
И я рассказал своей дочери, что умираю от чего-то такого, от чего не умирал еще никто и никогда.
— Редкое заболевание? — спросила она. — Ух ты, круто.
— Не редкое, Фиона. Загадочное. Слово «редкое» подразумевает, что есть и другие заболевшие. А я такой один. Или, по крайней мере, первый. Первопроходец. Представь себе глинобитные сараи, саранчу и дамские шляпки из хлопка-сырца.
— Я не догоняю, — сказала Фиона. — Ты что, плохо себя чувствуешь? Тебе доктора прописали ходить в шляпке?
— Я хорошо себя чувствую, — сказал я. — На самом деле для мертвеца я в отличной форме.
— Это из какой-то песни? — спросила Фиона.
— Может быть, — ответил я. — Может, я напишу песню.
— Мне пора, — заторопилась Фиона. — Я позже проверю, как у тебя дела.
— То есть проверишь, не умер ли.
Я был плохим человеком. Плохим мужем. Плохим папой. Точнее, даже не плохим. Меньше чем плохим, а это гораздо хуже. Но я заплатил за все. Точнее, я все еще платил за все.
— Пожалуйста, папочка, не надо так говорить, — сказала Фиона. — А что, если мы сейчас разговариваем в последний раз?
Она повесила трубку на слове «раз». Типично для ее отчужденности. Типично для ее неверия. Я решил, что она решила, что это какая-то песня или игра. А как иначе, если тебе тринадцать и в тестах ты лишь чуточку не добираешь до гения? Когда ей придется выбирать костюм, в котором меня похоронят, — тогда и поверит. Когда ей придется выбирать урну, в которую ссыпят мои сгоревшие кости.
Будни я проводил в клинике. Философ и Механик хотели встречаться со мной как можно чаще, ведь я был особым случаем. Моя болезнь уже начала способствовать их карьере. Они работали над книгой по мотивам моего вскрытия.
— Выглядите великолепно, — сказал Механик. — Великолепно выглядит, правда?
— Блистательно, — сказал Философ. — Так и светится от этого таинственного разложения.
Мы сидели на мягких диванах в холле Салона Особых Случаев. Человек в черном мясницком переднике принес нам чай и лимонный пирог.
— А здесь где-нибудь можно выпить?
— Официально — нет, — сказал Философ, — но здесь можно.
Он достал из кармана куртки бронзовую фляжку.
— Бренди? — спросил я, понюхав содержимое.
— Коньяк, — ответил Философ. — Плюс щепотка метамфетамина.
— Расскажите нам, — сказал Механик, — как вы справляетесь с эмоциональным потрясением, связанным с вашим нынешним состоянием? Как вы живете, зная, что умираете?
— А вы как? — ответил я.
Оба покивали, что-то пробубнили и что-то записали в своих блокнотах.
— Что? — спросил я. — Что вы делаете?
— Не знаю, что делает он, — сказал Философ. — А я просто делаю кое-какие заметки под грифом «совершенно секретно».
Оба они были ублюдками, но иногда мне казалось, что Философ еще и мудак.
— Вы уже сделали анализы?
— Это какие же? — спросил Механик.
— Те, что, по вашим словам, вы собирались сделать, чтобы точнее знать, сколько мне осталось.
— Остается, — сказал Механик. — Вы еще не умерли.
— Простите? — сказал я.