Поскольку папа горячий сторонник воспитания через жизненный опыт, родители и мне предоставили широкую автономию. Для меня эти годы тоже стали периодом самоутверждения. Мне отчаянно хотелось поскорее стать взрослой и потянуло на «плохих парней». Плохие парни знакомили меня с соответствующей компанией, поэтому, расставаясь с одним «плохишом», я тут же находила следующего.
В семнадцать несколько месяцев я встречалась с Лексом – девятнадцатилетним студентом-анархистом, в кадке на чердаке своей квартирки выращивавшим марихуану. Когда урожай был собран и должным образом просушен, Лекс устроил вечеринку.
Лекс бывал груб и на свежую голову, я не обращала внимания, считая такой напор неотъемлемой чертой истинного мачо, но укурившись, он стал просто отвратительным. Я тоже изрядно накурилась, поэтому из-за чего начался спор, уже не вспомнить. Помню только, что мы сцепились, и от крика Лекс перешел к рукоприкладству, засветив мне со всей дури в правую скулу. Мне, девчонке, с которой никто и никогда не смел так обращаться! Естественно, я озверела, швыряла в него, чем попало, порывалась расцарапать физиономию.
Соседи вызвали полицию, и в результате всей компанией мы оказались в квестуре** (отделение полиции). За несколько ночных часов ожидания в наручниках косяк из головы выветрился, и я осознала, что отпускать нас просто так никто не собирается, а также то, что я крупно вляпалась.
- Ну что, синьорина Сормио, будем звонить родителям? – понимающе ухмыльнулся полицейский лет пятидесяти. Такие ненавидят молодежные хулиганские выходки больше всех, потому что у них у самих, как правило, дети того же возраста и поведения.
- Дайте мне телефон, я сама позвоню.
Естественно, я позвонила не родителям – я просто не представляла, как буду смотреть им в глаза в таком виде и в таком месте. Я набрала Джено. У него успел накопиться богатый опыт вызволения Валерии из полицейских участков по всему миру и, когда первая реакция схлынет, его можно было попытаться уговорить ничего не рассказывать родителям.
Через два часа меня выпустили. Как Джено этого добился, к тому же за пару часов оказавшись в Неаполе, – могу только догадываться, но зато отчетливо помню выражение его лица, когда из камеры предварительного задержания я выходила под яркий свет коридорной лампы.
- Это еще что? – задрав мне подбородок, он рассматривал распухшую скулу и налившийся сине-сиреневым фингал под глазом.
- Больно, - зашипела я, вырываясь, когда Джено, не удовлетворившись визуальным осмотром, прикоснулся к саднящей скуле.
- Он еще куда-нибудь тебя бил? – спросил брат и выражение «ледяная ярость» перестало казаться мне таким уж нереальным оборотом речи.
- Нет, - ответила я, одновременно отпихивая его руки, пытавшиеся в поисках повреждений прощупать мне ребра. - Говорю же, нет.
У меня болело пол лица, раскалывалась голова и хотелось поскорее исчезнуть из казенного коридора, где на нас со злорадным любопытством пялились двое полицейских.
Из участка Джено отвез меня в больницу и уже оттуда, часов в восемь утра набрал домашний номер и предупредил маму, что забирает меня с собой в Милан на неделю.
- Ты что, спятил, куда я поеду в таком виде? – простонала я.
- А ты хотела бы в таком виде появиться дома? – спросил Джено в ответ, и я с облегчением убедилась, что он ничего не расскажет ни маме, ни отцу. И мне даже не придется его об этом просить.
С этого дня закончились мои поиски приключений на пятую точку, я занялась учебой, начала встречаться с нормальными парнями (были среди них и два друга Джено) и перестала обижаться на брата, даже несмотря на то, что он настаивает, чтобы я знакомила его и Липе с каждым своим парнем, причем еще на начальной стадии отношений.
Родители узнали об этой истории месяц спустя, когда получили повестку из суда. В ней фигурировали только марихуана и нарушение общественного порядка в ночное время, поэтому мама с папой отнеслись к случившемуся довольно снисходительно, как к последствиям буйной молодежной вечеринки.
Тот косячок вылился для меня в получасовую профилактическую беседу с родителями и полгода общественных работ, на которые меня возил папа. Лекс загремел в тюрягу на два года, а когда вышел досрочно через год, его сильно избили. Услышав об этом, я вспомнила, что Джено уже неделю ходит со сбитыми костяшками пальцев.
А недавно я случайно узнала, что в том году Дженнаро отказался от выигранного им гранта на продолжение учебы в знаменитой Школе Архитектурной Ассоциации в Лондоне. Говорить об этом бесполезно, он никогда не признается, что сделал это из-за меня и Липе.
Папа. С папой все просто – мы не ссоримся вообще. Может, потому, что он всегда все стремится понять, а не осудить, может, потому, что не знает о доброй половине наших с Липе самых отчаянных кульбитов. Мне кажется, ближе к истине первое. Мы не рассказываем ему о многом не потому, что боимся заслуженной кары, а потому, что нам не хочется его огорчать, волновать, ну и, конечно, самим позориться.