— Значит, ты переехала? — уточняет Элиа, молча наблюдавший за моей болтовней с Леей и бывшими сокурсницами.
— Ага. Но пока не окончательно, как видишь.
— Как работается?
— Я не хватаю звезд с неба в качестве делопроизводителя, но мне нравится.
— Рад слышать, что тебе нравится. И, мне кажется, ты себя недооцениваешь.
Я не люблю, когда мне говорят, что я себя недооцениваю, — у меня вполне адекватная самооценка, и это звучит так, будто собеседники меня переоценивают из жалости. Так что я лишь приподнимаю уголки губ. Джено обычно называет такую мою реакцию «Сес играет в прятки».
— В качестве делопроизводителя, — поясняет Элиа, видимо, почувствовав натянутость моей улыбки, и она невольно становится шире.
— А что у тебя? — интересуюсь в ответ.
— Съездил к руководителю и на кафедру, отчитался. Пока без особых подвижек, к сожалению. Ну и кое-какие наработки пропали вместе с телефоном.
— Жаль.
— Не то слово. Впредь хранить все буду только в облаке.
— Как ты понял, что хочешь заниматься лингвистикой? — Мне не дает покоя, как люди находят свое призвание, поэтому в последнее время спрашивать об этом входит в привычку.
— Мне с самого детства было интересно сравнивать слова.
Знакомая история, жаль, не моя. Видимо, я попадаю в число тех немногих, на кого озарения в детстве не снизошло. Да и в юности тоже.
Вокруг под музыку Орнеллы Ванони* беседуют о наборе интернов в частную галерею современного искусства во Флоренции, преимуществах работы в государственном музее и реконструкции Каподимонте. Первые две темы уже перестали быть для меня актуальными, а реконструкция Каподимонте набила оскомину — мама ее инициировала, мама выбила под нее деньги из бюджета и меценатов, и они с папой обсуждают эту реконструкцию за почти каждым ужином.
Я чувствую себя на удивление легко — ни стыда, ни сожалений. Да, это праздник получивших магистерскую степень и определившихся, чем они хотят заниматься в жизни, людей, но в каком-то смысле и мой тоже. Потому что благодаря истории с дипломом я поняла, чем точно не хочу заниматься. И мне за это не стыдно.
К тому же бывшие сокурсники все как один проявляют тактичность, не сочувствуя и не злорадствуя. В броуновском движении вечеринки они время от времени подходят, спрашивают, как мои дела и каковы планы, делятся своими, спокойно, без осуждения или одобрения. Мы все равны в неизвестности, ожидающей нас за новым поворотом жизни.
Элиа приглашает меня танцевать. Мы смотрим друг на друга и медленно движемся под Piccola anima*. Меня накрывает ощущением праздника, нереальности происходящего, и по выражению его глаз сквозь блики уличного фонаря на стеклах очков, мне кажется, что частичку этого ощущения мы разделяем друг с другом. Элиа слегка наклоняется к моим губам и какое-то мгновение медлит. Я делаю ответное движение чуть вперед, и наши губы встречаются.
Красивая музыка, танец, красивое платье, красивый парень… Ощущение идеальности, кинематографичности момента исчезает, когда, оторвавшись от Элии, я вижу, что очки у него в процессе съехали немного набок. Я не целовалась с очкариком со времен Винче, да и парни в очках целуются по-разному, несмотря на то, что очки от этого скашивает одинаково.
Хочется продолжения и немедленно, но это выпускной искусствоведов, а не вечеринка в честь дня всех влюбленных, так что мы просто танцуем щека к щеке, пока не смолкает песня. Я жду, что мы продолжим танцевать под следующую, но тут Элию окликает кто-то из новопришедших — видимо, отпраздновать пригласили и некоторых сотрудников университета.
— Я ненадолго, — виновато улыбается Элиа, перед тем как отойти. Я улыбаюсь в ответ и, чтобы не тратить время на ожидание, иду на кухню — выпить чего-нибудь прохладного. Там Леа как раз возится с коктейлями.