А с другой стороны, сказать парню, с которым начинаешь отношения, что у тебя день рождения и не пригласить его — еще более некрасиво, чем умолчать, сославшись на завал на работе. Правда, если мы продолжим встречаться, рано или поздно, он выяснит, когда у меня день рождения, сопоставит даты и поймет, что я его не пригласила.
«Сес, заканчивай забивать голову тем, что еще не произошло и не факт, что произойдет», — говорю я себе, вздыхаю, и принимаюсь составлять список нужных к празднику покупок.
Отрешиться от непрошенных мыслей не так просто, как хочется. Пока ты гонишь в дверь одну, вторая влезает в окно.
Я не пошла в архитектуру — не осмелилась — потому что сознавала: физика для меня — такой же темный лес, как математика, по которой я на школьном экзамене с трудом, после многочасовых занятий с Джено еле дотянула до баллов, достаточных для получения аттестата.
Искусство мне всегда нравилось и, выбирая в семнадцать профессию, я искренне думала, что этого достаточно, чтобы стать хорошим искусствоведом. Как оказалось — нет. Кроме любви к искусству нужно чутье на моду и настроение искусствоведческого сообщества, умение анализировать, формулировать гипотезы и доказывать их, а главное, оказалось, что ни в чем из этого я никогда не буду лучше, чем мама, и все вышеперечисленное никогда не будет мне так же интересно, как ей.
«Выбросить из жизни» шесть лет, связанных с искусствоведением, невозможно. Сегодня я с удовольствием окунулась в привычное — подобрала репродукции в офис — и это было похоже на ощущение, когда после новой обуви, к которой вроде бы успел привыкнуть, надеваешь проверенные, старые, удобные туфли. Может, мама права — хватит чудить? В конце концов, если постараться, можно найти место, которое меня устроит. Где-нибудь в музее или галерее, младшим сотрудником, не ответственным практически ни за что и за зарплату просто наслаждающимся красотой картин и скульптур вместе с щелкающими фотоаппаратами посетителями. Не всем же быть хранителями национальных музеев, искусствоведению нужны не только генералы, но и рядовые культурного фронта.
Я протягиваю руку к сложенным на краю тумбочки буклетам. Всего пара минут просмотра — и тяжестью в груди собирается ощущение неправильности. Барселона, Франкфурт, тщательно срежиссированные и приглаженные фото, искусственность в каждом штрихе. «Искусственность» и «искусство» недаром однокоренные слова. Искусство — прекрасная имитация жизни, иногда даже превосходящая по красоте первоисточник, но оно жизнью не является, и это то, с чем я никогда не могла примириться. Дело даже не в заведомо проигранном сравнении с мамой. Остаться в искусствоведении для меня — оставить свою жизнь непрожитой, имитацией, пусть очень хорошей, но подделкой. Я не хочу так. Не хочу на старости лет сожалеть о несделанном, о том, что пошла по самой легкой и очевидной дороге.
— Я подъезжаю, выходи, — слышится в динамике мобильного голос брата.
На часах почти половина двенадцатого.
— Ты хоть ужинал? — спрашиваю, захлопнув дверцу машины с пассажирской стороны.
— Ага, — Джено кивает.
— И что ел?
— Не помню.
Все с ним ясно. Проглотил, не жуя и не отвлекаясь на нормальный прием пищи. И ведь читать лекции о здоровом питании бесполезно, можно только переждать, пока это закончится.
— Мне понравился пейзаж, — неожиданно говорит брат. Значит, зашел проверить оборудование и заметил репродукции. — Это… Арселин* (Жан Арселин, современный французский художник), да?
— Угадал, — одобряю я познания Джено в живописи.
— Не-а, прочитал в углу подпись, — усмехается он. — Как картина называется?
— Номер девятнадцать, — шучу в ответ.
— Романтичное название.
— Если потянуло на романтику, там рядом как раз «Танцующий дом»* (здание в Праге, состоящее из двух цилиндров, напоминающих танцующую пару. Второе название дома — «Джинджер и Фред», в честь знаменитой пары танцовщиков).