Роман. Последний. Почему тебя Чомбой зовут? Обидно ведь.
Чомбе. Зачем — обидно. У меня дружки невинны аки младенцы божьи — газет не читают, не ведают, что творят. (Встает.) Ну, и Федечка тут высказаться хотел. Так я его речь поделикатней воспроизведу. Мозгуй. Если после всей этой лирики глупостей насчет сновидений натворишь — следующий сон ангелам будешь рассказывать в раю. (С презрением.) Хотя больно ты умен, чтобы на рожон лезть. Умный человек неприятность наперед видит, зачем же ему из чужой избы горящие сундуки тащить? Ненароком балкой насмерть зашибет. Ножичек куда дел?
Роман. Утопил.
Чомбе. Добро. (Усмехнулся.) По советским законам, ты, между прочим, в сообщники попал… Ариведерчи, Рома. (Уходит с Федькой налево.)
Большая пауза. Где-то, подчеркнутая ритмом барабанов, возникает музыка, и первая фраза песни о мальчишке в солдатской шинели возникает и замирает вдали. Входит Миша.
Миша (робко). Рома!
Роман (не поднимая головы). Аюшки?
Миша. Я тебе карандаш принес.
Роман (так же). Ага.
Миша. Ромка, ты что?
Роман. Мозгую. (Поднимает голову, долго смотрит на брата.) Про сухое печенье слыхал?
Миша (хлопая глазами). Про чего?
Роман. Про печенье. Из муки высшего сорта. Понял?
Миша (ничего не понял). По-по-понял… (Осторожно протягивает брату карандаш и, пятясь, уходит направо.)
Снова пауза. И снова возникает начало мелодии песни о мальчишке. Но теперь она звучит ближе, предвещая сцену, которую нам предстоит увидеть.
Роман (словно только сейчас вспомнив о тетради, раскрывает ее; со своей обычной усмешечкой читает). «Продолжение воспоминаний гвардии старшины Званцева И. И.» «Сашка — гвардии рядовой». «Он пришел к нам с пополнением в пятьсот тридцать пятый день войны. А пятьсот сорок второй день мы с ним встречали под взорванным мостом, в трехстах метрах от немецкой передовой. Тогда-то я у него и спросил: а не обидно, что тебя все, будто мальчишку, Сашкой зовут?» (Опускает тетрадь, некоторое время сидит молча, затем, заинтересовавшись, повторяет, читая.) «А пятьсот сорок второй день мы с ним встречали под взорванным мостом, в трехстах метрах от немецкой передовой. Тогда-то я у него и спросил…»
И, чуть помедлив, из динамиков в зрительном зале раздается негромкий голос старшины: «А не обидно, что тебя все, будто мальчишку, Сашкой зовут?» И голос Сашки: «А чего обижаться — мальчишка и есть».
Свет, который начал тускнеть еще раньше, чем Роман повторил написанное, теперь погас совсем. Лишь неяркий луч освещает Романа, склонившегося над тетрадкой. Постепенно загораются прожекторы, направленные на левую часть сцены. Освещение должно создать атмосферу холодного раннего октябрьского утра, вернее, того предутреннего часа, когда рассвет едва еще забрезжил вдали. Небрежно сложенные строительные детали теперь превратились в груду балок взорванного моста. Изредка на заднем плане скользит, ощупывая землю, луч прожекторов. Время от времени доносятся далекие взрывы. Армия. Фронт.
Из темноты возникают две фигуры — это укрывшиеся за обломками моста гвардии старшина Званцев и гвардии рядовой Пастухов. Оба в плащ-палатках, в касках. Автоматы лежат рядом, наготове. Подле старшины — полевой телефон. Весь разговор ведется вполголоса возле спрятанного микрофона, и мы слышим его из динамиков в зрительном зале. Будничный разговор идет спокойно, но по позам старшины и солдата, по неожиданно возникающим паузам зритель должен почувствовать, что впереди, там, за развалинами моста, происходит что-то важное, тревожащее их.
Сашка. Если бы не война, я бы сейчас в школе за партой сидел. Подумать смешно. (Оборачивается, и мы видим, что роль его исполняет актер, в первой картине исполнявший роль Славы.)
Старшина. Обманул, значит, военкомат? (Посмотрел на часы.) Есть надежда, что дойдет Вострецов. Одиннадцать минут прошло.
Звонит полевой телефон.
(В трубку.) Слушает «Стрекоза».
Хриплый голос из динамика. Пятый говорит. Что у тебя там?
Старшина. Работаем помаленьку. Вострецова ждем.