В конце концов он узнал, что «виновные» должны выйти из тюрьмы, в принципе, 14 марта. В принципе, потому что активисты из неправительственных организаций и средства массовой информации заняли места перед зданием тюрьмы и полиция не могла обеспечить «виновным» эффективную охрану от журналистов и манифестантов.
Это освобождение рисковало спровоцировать вспышку недовольства, которой правительство совсем не желало. Но поскольку меня упрекали в том, что неправительственные организации и пресса оказывали мне помощь, я не собиралась отмалчиваться. Напротив. Получилось так, что моя борьба за эти годы стала также и их борьбой. Никто не заставит меня молчать. Если я останусь дома плакать и жаловаться на свою долю, я не смогу больше смотреть прямо перед собой. На мне большая ответственность: безопасность близких, моя жизнь, моя школа, в которой теперь обучалось более двухсот учеников. Бог знает, что я всегда говорила только правду. Моя смелость — это именно правда, и я хочу, чтобы она вышла, наконец, из гнусного гнезда, где прячутся мужчины со своим лицемерием.
Именно так мы с Насим взялись за организацию недельной поездки, которая стоила нам огромных усилий.
9 марта мы готовились к тому, чтобы на следующий день отправиться в Муззаффаргар, столичный город нашего района, где организовывалась другая манифестация против насилия над женщинами. На площадь вышли около пяти тысяч манифестантов. Президент Общества защиты прав человека в Пакистане сама присутствовала на демонстрации и говорила с журналистами. На огромных транспарантах были написаны слова: «Мухтар Маи, бодрись, мы с тобой!»
При каждом перемещении нас сопровождала полиция. Порой я спрашивала себя: меня защищают или за мной надзирают? Я не могла стоять на ногах, непонятная дрожь била меня с того самого дня 3 марта, и с тех пор у меня не было времени, чтобы прийти в себя.
Манифестанты дошли со мною до самого моего дома. Дорога была загружена, во дворе было полно народу.
Организаторы марша сообщили мне, что 16 марта в Муззаффаргаре состоится еще одна манифестация, против законов худуд. Но я не знала, что со мною будет 16 марта. Мастои будут выпущены, они будут дома, свободные — они, но не я!
А еще надо было ехать в Мултан, в офис адвоката, чтобы взять копию судебного решения, которую он достал. Еще три часа дороги. Я чувствовала себя ужасно... Г олова была как чугунная, ноги дрожали, я устала от этой бесконечной борьбы. Насим была вынуждена остановить шофера и пойти за лекарствами, чтобы хоть немного привести меня в чувство.
Как только я вошла в адвокатское бюро, зазвонил мой мобильный телефон. Это был мой брат Шаккур, он истерически кричал:
— Возвращайся скорее домой, полиция велела нам не выходить! Мастои вышли из тюрьмы час назад! Они скоро приедут сюда! Везде полно полицейских. Надо возвращаться, Мухтар! Скорее!
На этот раз, кажется, я проиграла партию. Я надеялась, что юридические власти вмешаются, что у моего адвоката будет время зарегистрировать апелляцию по этому решению. Я надеялась, что, по крайней мере, они останутся в тюрьме под давлением средств массовой информации, неправительственных организаций и политиков. Я надеялась на невозможное.
Возвращаясь домой поздним вечером, я чувствовала, я догадывалась, что мы недалеко от фургона полиции, везущего моих насильников домой. Они должны быть как раз перед нами, я заметила задние фонари машин и дрожала от ярости, что они нас обогнали.
Было одиннадцать часов вечера, когда мы приехали. Дом окружала дюжина полицейских машин. Напротив, в черноте ночи, я различала такое же оживление вокруг фермы мастои. Они там! Полиция хотела удостовериться, что эти пятеро не исчезнут, потому что процедура апелляции только начиналась. Главное же, полиция хотела избежать возмущения и блокировать журналистов или манифестантов. Въезд в деревню, он же и выезд, был под наблюдением, потому что это была единственная пригодная для автомобилей дорога.
Насим утешала меня:
— В настоящий момент они не могут двинуться с места. Давай, переключай скорость, мы уезжаем!
Мы приняли сумасшедшее решение — вернуться той же дорогой в Мултан. Адвокат посоветовал нам обратиться к президенту Мушаррафу и просить его вмешаться, прежде всего ради моей безопасности и безопасности моих близких. Но я попрошу большего. Гораздо большего. Я хочу, чтобы они все вернулись в тюрьму, чтобы Верховный суд пересмотрел дело — я хочу справедливости, даже если мне придется заплатить своей жизнью. Я больше ничего не боюсь. Возмущение — хорошее оружие, а я возмущена этой системой, обязывающей меня жить в моей собственной деревне в постоянном страхе, рядом с моими избежавшими наказания насильниками. Прошло уже то время, когда я шагала по этой дороге, покорная судьбе, чтобы просить прощения от имени моей семьи за «честь» этих людей. Это они бесчестят мою страну.
После трех часов дороги до Мултана пришлось ехать еще девять часов автобусом до Исламабада. Мы приехали в столицу на заре 17 марта, в сопровождении правозащитников и журналистов. Я попросила встречи с министром внутренних дел, чтобы он официально обещал мне следующие два пункта. Прежде всего, чтобы он гарантировал мою безопасность, и затем, чтобы людям из семьи мастои было запрещено покидать свое место жительства, потому что я подала на апелляцию. Если им удастся покинуть территорию, я никогда не выиграю дело, потому что знаю, на что они способны. Например, созвать свой клан, расставить по всей племенной зоне соглядатаев, которых никто не сможет узнать. Заплатить за услуги какому-нибудь родственнику, чтобы тот убил меня. Я предполагала любые виды мести: огонь, кислота, похищение. Пожар в доме и в школе.
И тем не менее я была спокойна; измучена, но тверда, когда министр принял нас и хотел меня ободрить.
— Мы предупредили уже полицию на границах, они не смогут бежать. Поймите, что невозможно приступить столь же легко к судебному разбирательству в Лахоре.
— Но необходимо же что-то делать. Моя жизнь в опасности!
— Существует специальная процедура: я как министр внутренних дел могу снова выдать ордер на их арест, считая, что эти люди посягают на общественный порядок. Это единственный способ вернуть их на какое-то время в тюрьму. Но я могу воспользоваться этим правом, начиная с даты и даже с часа их освобождения. И у государства есть семьдесят два часа, чтобы реагировать, начиная с этого момента. Таков регламент.
Семьдесят два часа. Трое суток... Они вернулись к себе 15 марта вечером, сегодня утро 18 марта. Сколько часов осталось?
— Я не знаю ни законов, господин министр, ни регламентов, но сейчас не до регламентов и законов, они на свободе, и я в смертельной опасности! Надо что-то делать!
— Я займусь этим! Премьер-министр уже предупрежден, он примет вас завтра.
Мы путешествовали трое суток, и я спала от силы два-три часа, но я дала пресс-конференцию по выходе из кабинета министра внутренних дел. Мы с Насим больше не различали дня и ночи, не помнили, когда ели в последний раз.
На следующий день в 11 часов утра мы уже были в кабинете премьер-министра. Мы считали и пересчитывали, и если наши подсчеты правильные, то семьдесят два часа истекли в 10 утра.
Премьер-министр тоже хотел вселить в нас оптимизм.
— Сделано все необходимое. Я уверен, что их арестовали до истечения семидесяти двух часов. Доверьтесь мне!
— Нет. Мне нужен от вас точный ответ. Либо я получаю доказательство, что они в тюрьме, либо я не сделаю ни шагу из вашего кабинета.
Насим перевела на урду с той же решительной интонацией, с которой сказала и я.
Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду говорить в таком тоне с премьер-министром! Я, Мухтаран Биби из Мирвалы, забитая и немногословная крестьянка, ставшая Маи, «большой уважаемой сестрой», — я здорово изменилась! Вот я сижу в удобном кресле напротив министра — исполненная почтения, но упрямая, — и разве что армия сдвинет меня с места, прежде чем я обрету полную уверенность, что негодяев заключили в тюрьму, прежде чем мне назовут точный час, когда это произошло. Еслиони в тюрьме! Потому что с 3 марта я больше никому не доверяю.