В его словах прозвучал привычный сарказм, но глаза выражали искреннюю озабоченность. Катарина вспыхнула и отвернулась.
– Очень глупо с моей стороны, но я позволила себе отвлечься, – призналась она, сжав зубы от гнева на себя из-за того, что ей пришлось сделать такое признание. Она заставила себя искоса посмотреть на него. – Видишь ли, езда была такой…
– Скучной? – закончил он за нее. – Монотонной?
Она отвела коня от моста и края оврага. В нескольких ярдах к востоку начиналась хорошо протоптанная тропа, которая вела вниз по крутому склону, – явное свидетельство того, что мостом уже какое-то время не пользовались.
– М-м-м, возможно, я неточно выразилась. Не езда была… неинтересной. – Она направила коня к тропе.
Он залился смехом – он был настолько не похож на тот, который всплыл в ее памяти, что она чуть не заставила своего коня снова споткнуться.
– Ах, не езда, значит, общество.
Она посмотрела на него через плечо, он улыбнулся ей.
– Тогда, видимо, я должен извиниться за себя, мадам, – сказал он ей. – И приложить усилия, чтобы стать более… интересным.
Он направил свою лошадь вслед за ней.
– Нет! Нет… я совсем не это имела в виду, – сказала она, пытаясь внимательно следить за круто спускающейся тропой и одновременно за следующим за ней человеком.
Тропа резко повернула вниз и влево, и она с удивлением обнаружила на уровне своих глаз его обутые в сапоги ноги. Она подняла взгляд и увидела, что он внимательно на нее смотрит.
– Тогда что ты имела в виду, Катарина? – спросил он, голос его прозвучал тихо и несколько двусмысленно, как бы намекая на что-то неприличное. Ей казалось, что это единственный звук, раздающийся в лесу.
Она отвернулась, ничего не ответив. Тело ее раскачивалось при каждом шаге коня по крутой тропе. За спиной слышался смех Александра, этот звук обволакивал ее, словно прохладная тень, в которую она спускалась.
Александр остановил свою лошадь рядом с разрушенным, наполовину ушедшим в землю верстовым камнем, больше похожим на памятник на оскверненной могиле. Пучки травы, растущей у его основания, пожухли от осенних заморозков. Несколько миль назад дорога повернула в сторону от реки, а теперь она разделилась на две, одна вела на северо-запад, обратно к реке, другая – на северо-восток, к Таузендбургу.
К полному замешательству Катарины, он направил лошадь к северо-западной дороге.
– Старая мельница не слишком далеко отсюда, – сказал он ей. – Мы остановимся там на…
Мельница.
– Нет!
Он перестал рассматривать дорогу, по которой намеревался поехать, и повернулся к ней. Она не ответила, и он перевел взгляд на садившееся в вечернем небе солнце.
– Как только сядет солнце, сразу же похолодает. Мельница каменная, и, если развести огонь, там будет тепло. Или вы испытываете отвращение к муке, мадам?
Она сидела в седле, ощущая себя холодной и безжизненной, как камень, и по-прежнему ничего не говорила. Взгляд ее коротко скользнул по северо-западной дороге. О да, она знала, как хорошо камни мельницы хранили тепло огня.
Она всматривалась в его темные как уголь глаза, пытаясь проникнуть к нему в душу и понять, была ли его жестокость преднамеренной. Если бы дело касалось ее брата, Бата, она поняла бы сразу же, заглянув в его бледно-голубые глаза и увидев в них предвкушение наслаждения от созерцания чужой боли, страдания. Он смаковал их, как мужчины смакуют вино.
Но в глазах Александра не было такого выражения. Значит, он не знал, что произошло на мельнице. Да и откуда ему знать? Он не спрашивал. Ни разу.
– Нет, – снова заявила она. – Таузендбург на северо-востоке. Мы поедем по этой дороге. Насколько я помню, вдоль нее стоит немало покинутых фермерских домов.
– Деревянные лачуги, – заметил он. – Те, которые не сгорели. Далеко ли до ближайшей? Насколько ты помнишь, конечно.
Она посмотрела на дорогу, ведущую в Таузендбург, и неохотно призналась:
– Мы доберемся до ближайшего только в сумерки.
– Мельница ближе и намного теплее…
– Я прекрасно знаю, далеко ли отсюда до мельницы, полковник фон Леве, – сказала она, повернувшись к нему. – Ровно шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов от верстового камня до дверей мельницы, но я не сделаю эти шесть тысяч четыреста пятьдесят восемь шагов.
Он молча сидел в седле, глядя на нее в раздумье. Потом вздохнул и устало провел по лицу рукой.
– Мадам, – начал он, явно пытаясь найти убедительные слова. – Я замерз, проголодался и устал. – Он помедлил и направил лошадь к ней. Протянул руку, чтобы коснуться ее, но она напряглась, и его рука упала на колено. – Катарина, – произнес он мягче, чем прежде. – Здесь в долине нас обоих преследует множество призраков, это трудно и больно, знаю, но я…
– Но… что, полковник? – спросила она, наклонившись к нему, тело ее словно окаменело. – Но ты предпочитаешь сталкиваться со своими призраками, удобно устроившись в тепле. – Ее волнение передалось коню, и тот принялся нетерпеливо переступать ногами. – Так вот почему ты расхаживал взад и вперед перед камином около своей кровати прошлой ночью? Чтобы встретить своих призраков в тепле и уюте? И что за призраки предстали перед тобой, полковник?
Взгляд его стал холодным и далеким.
– Прошу прощения, мадам, за то, что потревожил ваш сон. Но сейчас я беспокоюсь о сегодняшней ночи.
– Разве, полковник?
Пальцы ее впились в заплетенную гриву коня. Она ненавидела ночь, ненавидела фантомы и привидения, которые преследовали ее тогда, и все-таки она предпочитает скакать во тьме, чем ехать на мельницу. Призраки там были слишком реальными.
– Поезжай на мельницу, если хочешь. Разведи огонь. – Ее конь, охваченный волнением, сделал шаг в сторону, и ей пришлось натянуть поводья так же крепко, как собственные нервы. – Тебе придется развести огонь, но не для того, чтобы уберечься от холода, а скорее для того, чтобы расхаживать перед ним. Потому как, полковник, ты обнаружишь, что на мельнице обитают не только мои призраки.
Она направила своего коня по дороге к Таузендбургу, но его крепкая рука, словно железные оковы, впилась в узду лошади.
– Она разрушена? Снесена? Скажи.
Она встретилась с ним взглядом. Если бы он только спросил… хоть раз… она, может, постаралась бы смягчить удар. Но он не спросил.
– Мельница не разрушена и не снесена. Отдельные части были повреждены, но их отремонтировали.
– К чему такая скрытность? Ты ведешь себя глупо.
– Возможно, глупо. Но, может, твои сердце и совесть столь же тверды, как и этот верстовой камень.
– К черту! Я не люблю загадок, мадам. Я не был на мельнице с тех пор, как приезжал сюда с Вильгельмом и Виктором, когда мне было шестнадцать лет. Что за призраки ожидают меня там?
– Что за призраки? Тебе там явится лишь один призрак, полковник. Твоего отца.
Долго Катарина не слышала ничего, кроме ударов собственного сердца, отдающихся в ушах. Потом да нее донеслись тихий стук колеблемых ветерком ветвей и шорох сухих опавших листьев.
А затем раздался металлический свист шпаги, вынимаемой из ножен.
К ее горлу прижался клинок, такой же ледяной, как и прозвучавший в ушах голос.
– Я уже предупреждал тебя однажды не использовать имени моего отца для достижения своих целей. – Тупая сторона клинка откинула ее голову назад. – Не так ли?
Она подавила желание сглотнуть.
– Твое предупреждение фальшиво, – сказала она насколько возможно ровным голосом.
– Фальшиво! Интересное суждение, принимая во внимание, что вся твоя жизнь – сплошная фальшь.
Его слова ранили ее глубже, чем мог поразить любой клинок.
– Нет… не вся, полковник, – прошептала она. Ее любовь к Изабо была истинной. Даже если все остальное в ее жизни могло оказаться фальшью, эта любовь оставалась неизменной и верной, за нее можно было держаться. Она заставила себя встретиться взглядом с черным холодом его глаз. – Скорее это ты используешь отца в своих целях, не я.