Сколько Шмелеву не трудился на одном "поле" с этой удивительной женщиной, но так и не получилось понять, как же она "видит". Не только и не столько кадр, а всю картину, весь комплекс эмоции, которую они создадут, и эмоции, которая появится в ответ. Иногда, бывало, говорила что-то совершенно непонятное для него, но, когда это непонятное реализовывалось картинкой, становилось очевидно – да, только так и надо. Только так и есть хорошо. Оттого Даниил Шмелев и не хотел никогда быть режиссером, хотя среди его сокурсников таких было не так мало. Ему не дано было видеть кадры за пределами картинки: одновременно, как создателю и как наблюдателю, как художнику и как писателю, снаружи и изнутри. Марина так могла, а он мог, почти без указаний, довести ее видение до идеального воплощения. И больше было не надо. Другого и не ждал от себя.
Когда-то давно, в одну из таких вот работ в дуэте, во время которой, ему показалось, что он не делал совершенно ничего, кроме как повторял за камерой ей ее же задумки, уверенный, что она и сама бы правилась, Шмелев посетовал, де нет от него никакой пользы. А в ответ получил:
– Ты стимулируешь правильные мысли. Без тебя трудно.
Так бывало и теперь: он оставался стабильно для нее хорошим катализатором. А уж она-то для него и вовсе была источником питания. Вместе им зажигалось. И все остальное, даже секс, было вторичным. Хотя кто ж откажется от хорошего секса? А у них он был хорошим. И все равно – не главное это.
Вот кружат они третий час по небольшому пятачку под светом незаконно горящих софитов (ага, режим экономии, ночью надо спать), то соглашаясь, то ругаясь, то пробуя новое, то отвергая идеи друг друга. И никакой усталости и желания прекратить. А перед отъездом он пил чай с девушкой. И через сорок минут понял, что надо или в постель, но не тут же, не среди съемочного рабочего дня, не рядом с совсем другой женщиной, или срочно придумать себе дело и отправить девушку “подождать” до отъезда.
Веселая журналистка норовила остаться. Можно бы было и оставить. Завтра выходной, но как представил, что после ночной смены придет в комнату, а там – она. Ну уж – нет! Не так он грешит, чтобы настолько мучиться!
– Марин, не отпускай ты меня завтра на выходной!– в одну из размышлятельных пауз говорит Даня.
– В смысле? Отдыхать надо, Даниил Андреевич, сезон длинный, силы еще понадобятся,– не отрываясь от собственных мыслей произносит шатенка.
– Не отпускай, если я тебе в силах нужен!– почти умоляет Шмелев.
– Дань, в свой выходной ты можешь делать что угодно и где угодно. Хоть здесь, хоть в другом месте. Что мне труд дисциплину нарушать из-за тебя? Положено отдыхать – отдыхай!– женщина снова медленно обводит взглядом площадку.
С минуту она стоит у камеры, присматриваясь, заглядывая в монитор, потом поворачивается, вглядывается в оператора и спрашивает:
– Дань, а ты ее совсем не любишь?
И вопрос этот такой хрупкий, что небрежным ответом можно сломать все, что за ним прячется.
– Совсем!– вздыхает мужчина.
– Тогда поезжай-ка ты завтра домой и поговори с ней. Что ты себя мучаешь и ее время зря тратишь?!– строгие глаза прячутся за темные ресницы.– Нет хуже для женщины, чем ждать безразличного мужчину и верить, что он однажды придет и захочет разделить жизнь.
– Осуждаешь меня?– Даня смотрит на эту нежную картину: сбившаяся на лицо прядь темных волос, опущенные вниз глаза, какое-то удивительное выражение лица, застывшее в складке губ, положении бровей, мышцах скул.
Было в его собеседницы что-то ностальгическое, юное, потерянное навсегда. И все же незабытое.
Марина медленно покачивает головой:
– Не тебя, положение дел, которое ты складываешь,– негромко отвечает женщина. – Честность – лучше, если ты хочешь как-то решать вопрос.
– Мне ее жалко, Марин,– невольно защищается Шмелев, оправдывая свое молчание.
– Ее?– горькая улыбка пробегает по губам и исчезает.– Ее ли, Данечка?
Женщина возвращается в центр площадки и неспешно поворачивается, обегая взглядом периметр, наполняя себя ощущением и пониманием картины завтрашней съемки, места Иришки, положение камеры.
Еще час работы. Ритм теперь другой. И общее настроение иное. Даниил Андреевич чувствует, что услышал больше, чем ему были готовы рассказать, хотя – что ему сказали-то? Прописную истину: живи и дай жить другим.
А еще он понимает, как на удивление мало знает о женщине, по которой не надышится. Почему она такая? Откуда то и дело проскальзывает неожиданная, то грусть, то жесткость, доходящая в иные моменты до жестокости. А то вдруг она будто сдается в своей внутренней борьбе с собой же, перестает сопротивляться, превращается в плавную, податливую женственность от кончиков ресниц до складок строгих костюмов.