Как позднее выяснилось, лопнула скоба шкотового угла стакселя. Получив свободу, парусное полотнище взметнулось гигантским флагом, забилось в громких хлопках. Скоро его разодрало на полосы, и флаг превратился в несколько бесформенных вымпелов. Но прежде, чем это случилось, судно окончательно развернуло лагом к волне. Остался «Ясень» без руля и без ветрил. И океан тотчас завладел беспомощным корпусом. Теперь нас ожидало самое ужасное. Вода с палубы не сходила, размах качки стал близким к катастрофическому, мачты едва не ложились на воду. Мотало так, что со штатных мест посрывало все, казалось, надежно закрепленное. В каютах беспорядочными выстрелами хлопали дверцы шкафчиков, с лязгом катались различные предметы. На камбузе гремели кастрюли, а печные конфорки даже повылетали из гнезд. На мостике с переборки сорвался огнетушитель. Пока его не выбросили за борт, он летал по рубке артиллерийской болванкой, грозя искалечить. Судно наполнилось звуками различных тонов и силы, что в сопровождении рева ветра и грохота волн оформилось в адскую какофонию.
Из машины сообщили: ремонт шестерни, требующий ювелирной тонкости, стал в таких условиях невозможен. Надо что-то предпринимать. Все глядели на капитана, как на единственную надежду. Скворцов выплюнул изжеванную, давно потухшую папиросу, заговорил громко, так, чтобы слышали все:
— Оставлять судно в таком положении больше нельзя. Надо выводить его носом на волну. Не работает механический привод рулевого устройства, так как на аварийный случай предусмотрены румпель-тали. Заведены ли они?
Последнее — ко мне, вполголоса. Между лопаток пробежал холодок. Не от грозящей опасности, нет — есть вещи похуже. Вопрос капитана поставлен прямо, а я не мог дать на него безоговорочно положительный ответ. Окинул рубку взглядом в поисках боцмана. Его здесь не оказалось.
— Сейчас проверю, — пробормотал я, двигаясь к двери.
— Как?! — вспыхнул Скворцов. — Ты, старпом, даже не знаешь? Не в курсе?
За бесовой свистопляской тихий, но не мирный словообмен вряд ли кем-то еще был услышан. Но по выражению наших с капитаном лиц даже в полумраке нечто было уловлено. Люди почувствовали какое-то осложнение, а также, кто в нем виновен. Из темноты меня кололи острые взгляды. Капитанский горький сарказм и эти враждебные глаза подхлестнули меня, и я с горящей от стыда физиономией выбрался на крыло. Крепко хватался за поручни, релинги и прочие выступающие предметы, достиг кормы. Сюда, на полуют, через салон команды выходит голова баллера руля, с накрытым банкеткой сектором. К нему и крепятся румпель-тали. С великим облегчением убедился: важнейшие для нас в настоящий момент снасти — на штатных местах. А предыстория моего временного замешательства такова.
С боцманом Филимонычем отношения, как я уже упоминал, складывались непросто. Я где-то пасовал перед его возрастом и практикой, что он, конечно, сразу уловил. В грош не ставил мою училищную подготовку и жиденький опыт. Завел моду оспаривать любые мои приказания. И (что греха таить!) не всегда получал надлежащий отпор. Когда перед выходом в море предъявляли мы портовому надзору судовые устройства, все они, как и злополучные румпель-тали, обнаружены были там, где им и положено быть. Стоило же только портнадзирателю сойти с борта, как Филимоныч вознамерился тали отсоединить и убрать в подшкиперскую. Мол, зря только будут гнить здесь в сырости, и бочечными обручами их порубят. У меня хватило твердости такое запретить, чем боцман остался очень недоволен. Знаменитая его каменная спина гласила: к этому вопросу он может вернуться самовластно. И если бы Филимоныч исполнил свое намерение, теперешнее наше положение стало бы просто гибельным: до подшкиперской на баке добраться невозможно.
За четверо суток перехода, в текучке дел, каюсь, проверить не собрался, и на мое и наше общее счастье боцман отложил обеспечение неумной своей бережливости до прихода на промысел.
— Румпель-тали на месте, — доложил я, опустив очи долу.
— Всю палубную команду на корму, — немедленно приказал капитан. — Да поживее, чиф! — рыкнул вдогонку, а я совсем не мешкал.
Осерчал на меня друг-капитан, и поделом мне.
Внизу моряки встретили меня в большом смятении. Всем своим видом они выражали один вопрос: что с нами будет? Один из молодых матросов так и спросил: не утонем ли? Я постарался успокоить команду, сказал, что тонуть мы не собираемся и сами того допустить не должны. И чтобы отвести опасность, надо выйти на корму и сделать судно вновь управляемым. Бездействие как раз и угнетало, а к предложенной идее матросы отнеслись с одобрением, хотя не все поняли, о чем идет речь.