Кроме того, я подверг анализу свою совесть и обнаружил, что чересчур воспринимаю себя всерьез и что мне равно не хватает скромности и юмора. Еще мне не хватало веры в себе подобных, я не вдавался в глубокое изучение человеческой натуры, в которой всегда остается хоть капля благородства. На следующее утро я провел эксперимент, и мои оптимистические взгляды полностью подтвердились. Я начал с того, что занял сто су у полового под предлогом, что потерял кошелек. После чего подошел к стойке в баре "Капулад", заказал кофе и решительно сунул руку в корзинку с рогаликами. Я съел целых семь штук, заказал еще один кофе. После чего сурово посмотрел гарсону в глаза - бедный малый не сомневался, что в его лице экзаменовалось все человечество.
- Сколько я вам должен?
- Сколько рогаликов?
- Один, - ответил я.
Гарсон посмотрел на почти пустую корзинку. Потом на меня. Потом снова на корзинку. После чего покачал головой.
- Черт, - произнес он. - Вы, наверное, смеетесь надо мной.
- Может быть, два, - ответил я.
- Ну хорошо, все ясно, - сказал гарсон. - Я не дурак. Два кофе, один рогалик, итого семьдесят пять сантимов,
Я вышел оттуда преображенным. Что-то пело в моем сердце - возможно, рогалики. С этого дня я стал лучшим клиентом "Капулад". Иногда бедный Жюль, так звали этого великого француза, робко и неуверенно протестовал:
- Ты не можешь пойти поесть в другое место? Из-за тебя у меня будут неприятности с шефом.
- Не могу, - отвечал я. - Ты мой отец и мать. Он часто пускался в длинные вычисления, которые я рассеянно слушал.
- Два рогалика? И при этом ты смеешь смотреть мне в глаза? Три минуты назад в корзинке было девять рогаликов.
Я холодно возражал:
- Повсюду воры.
- Вот черт! - восхищался Жюль. - Ты, однако, нахал. Что ты там изучаешь?
- Право. Я закончу лиценциатом права.
- Ну негодяй! - восклицал Жюль.
Мы подружились. Когда мой второй рассказ вышел в "Гренгуаре", я подарил ему экземпляр с дарственной надписью.
Полагаю, что за время с 1936 по 1937 год я бесплатно съел в баре "Капулад" около тысячи или полутора тысяч рогаликов. Я рассматривал это как стипендию, которую предоставляло мне заведение.
Я сохранил большую неясность к рогаликам и считаю, что их форма, хрустящесть и приятная горячесть придают им что-то симпатичное и дружеское. Они уже не усваиваются у меня так, как раньше, и наша любовь стала более-менее платонической. Но мне приятно сознавать, что они там, в корзинке, на стойке. Для учащейся молодежи они сделали больше, чем Третья Республика. Как сказал бы генерал де Голль, это добрые французы.
Глава XXV
Второй рассказ в "Гренгуаре" подоспел вовремя. Мать прислала мне возмущенное письмо, в котором сообщала, что чуть не отделала тростью одного типа, остановившегося в отеле и выдававшего себя за автора рассказа, который я напечатал под псевдонимом Андре Кортиса. Я пришел в ужас: Андре Кортис действительно существовал и был автором этого опуса. Необходимо было срочно чем-то успокоить мать. Публикация "Маленькой женщины" подоспела кстати, и моя слава вновь затрубила по всему рынку Буффа. Но теперь я понял, что невозможно существовать только за счет пера, и принялся искать "работу", решительно и немного загадочно произнося это слово.
Кем только я не работал: гарсоном в ресторане на Монпарнасе, служащим домовой кухни "Завтраки, обеды и ужины" (которые я развозил на трехколесном велосипеде), администратором в гостинице на площади Звезды, статистом в кино, ныряльщиком у Ларю в "Ритце" и разнорабочим в гостинице "Лаперуз". Еще я работал в Зимнем цирке, в "Мими Пенсон", рекламным агентом туристической рубрики газеты и по заказу одного репортера из еженедельника "Вуаля" занимался подробным анкетированием персонала более чем ста парижских домов терпимости. "Вуаля" так и не напечатал этой анкеты, и я с возмущением узнал, что трудился для конфиденциального туристического справочника "По злачным местам". Кроме того, мне за это не заплатили, так как "журналист", о котором шла речь, бесследно исчез. Я наклеивал этикетки на коробки и, по-видимому, был одним из немногих людей, кто если не раскрашивал, то, по крайней мере, разрисовывал жирафа - очень деликатный процесс, которому я предавался, просиживая по три часа в день на небольшой фабрике игрушек. Из всех профессий, что я перепробовал в то время, самой неприятной для меня оказалась работа администратора в большом отеле на площади Звезды. Меня постоянно третировал главный администратор, который презирал "интеллектуалов" (он знал, что я был студентом юридического), а грумы там были педерастами. Меня раздражали эти четырнадцатилетние мальчишки, которые недвусмысленно предлагали вам свои услуги. После этого посещение домов терпимости для "Вуаля" казалось глотком свежего воздуха.
Не подумайте, что я здесь как-то выступаю против гомосексуалистов. Я ничего не имею против них - но и ничего не говорю за. Выдающиеся личности из этого клана всегда советовали мне обратиться к психиатру, чтобы выяснить, излечим ли я и не есть ли моя любовь к женщинам результат травм, полученных в детстве. По своему характеру я задумчив и немного печален и прекрасно понимаю, что в наше время, после всего, что мы пережили, после концлагерей, рабства во всех его видах и водородной бомбы, мужчина может пробавляться как угодно и... чем угодно. Приняв все, с чем мы давно смирились - с трусостью, с холуйством, - трудно понять, с чего бы нам вдруг начать капризничать и привередничать. Надо быть прозорливыми. Я даже одобряю, что современные мужчины сохраняют нетронутой хотя бы малую частичку своей персоны, стремясь сохранить для будущего то, что может пригодиться в дальнейшем.
Больше всего мне нравилась работа разносчика на трехколесном велосипеде. Меня всегда радовал вид съестного, и я находил удовольствие в том, чтобы катить по Парижу, развозя вкусно приготовленные блюда. Повсюду, куда я приезжал, меня радостно встречали. Меня всегда ждали. Однажды мне надо было отвезти легкий ужин (икра, шампанское, гусиная печенка... - да что там, настоящая жизнь!) на площадь Терн. Квартира оказалась на шестом этаже: жилище холостяка. Меня встретил изысканный господин, с волосами, уже тронутыми сединой, которому в ту пору, должно быть, было столько же, сколько мне сейчас. Он был в "домашней куртке". Стол был накрыт на две персоны. Господин, в котором я узнал очень известного в ту пору писателя, с отвращением посмотрел на ужин. Я заметил, что он очень подавлен.
- Друг мой, - сказал он, - запомните: все женщины - шлюхи. Я должен был это знать. Я написал об этом семь романов.
Он с отвращением посмотрел на икру, шампанское и заливного цыпленка. Вздохнул.
- У вас есть любовница?
- Нет, - ответил я. - Я на мели. Казалось, он был приятно поражен.
- Вы так молоды, - сказал он, - но, похоже, вы знаете женщин.
- Я знавал одну или двух, - ответил я скромно.
- Шлюхи? - с надеждой спросил он. Я косил глазами на икру. Заливной цыпленок был тоже неплох.
- Не говорите мне о них, - сказал я. - Досадно вспоминать.
Казалось, он остался доволен.
- Они изменили вам?
- О-ля-ля! - произнес я, покорно кивнув.
- Однако вы молоды и к тому же красивы.
- Мэтр, - сказал ему я, с трудом оторвав взгляд от цыпленка. - Мне наставили рога, мэтр, ужасные рога. Обе женщины, которых я так любил, бросили меня ради пятидесятилетних мужчин. Да каких там пятидесятилетних! Одному из них было ровно шестьдесят.
- Не может быть! - с явным удовольствием воскликнул он. Расскажите-ка мне. Давайте садитесь. Надо разделаться с этим проклятым ужином. Чем быстрее его не станет, тем лучше.
Я набросился на икру. Одним глотком проглотил гусиную печенку и цыпленка. Когда я ем, то уж ем. Я не деликатничаю и не хожу вокруг да около. Сев за стол, я ем за двоих! Вообще-то я ценю цыпленка только с лисичками и эстрагоном. Но все же он был съедобен. Я рассказал ему, как два юных и прекрасных создания с тоненькими руками и незабываемыми глазами бросили меня, последовав за зрелыми седовласыми мужами, один из которых был довольно известным писателем.