Он звался Букийяр и в свои тридцать пять был намного старше нас. Довольно приземистый, немного сутулый, с темными глазами на длинном дружелюбном лице и в неизменном берете. За его спокойствием и мягкостью таилось пламя — то, что порой делает Францию самым освещенным местом в мире.
Он стал первым французским асом в битве за Англию, прежде чем погиб после своей шестой победы, и двадцать пилотов, столпившихся на командном пункте, не отводя глаз от черного зева громкоговорителя, слышали, как он вплоть до финального взрыва напевал великий французский припев; и теперь, когда я царапаю эти строки лицом к Океану, чье волнение заглушило столько других призывов, столько других вызовов, песнь сама собой выплескивается с моих губ — так я пытаюсь возродить былое, голос друга — и вот он снова встает рядом со мной, живой, улыбающийся, и всего одиночества Биг Сура едва хватает, чтобы вместить его.
В Париже нет улицы, названной в его честь, но для меня все улицы Франции носят его имя.
В Глазго нас встретили под звуки волынки шотландского полка, прошедшего перед нами парадным строем в пунцовых мундирах. Моя мать очень любила военные марши, но мы еще не опомнились от ужаса Мерс-эль-Кебира, так что, повернувшись спиной к дударям да барабанщикам, важно выступавшим по аллеям парка, в котором нас расквартировали, все французские летчики молча вернулись в свои палатки, а бравые шотландцы, задетые за живое и от этого еще более пунцовые, чем когда-либо, продолжали с истинно британским упрямством гонять по пустым аллеям эхо своих бодрящих мелодий. Из пятидесяти летчиков, оказавшихся там, только трое уцелели к концу войны. В последовавшие суровые месяцы все они, разбросанные по английским, французским, русским, африканским небесам, порознь сбили более ста пятидесяти вражеских самолетов, прежде чем самим погибнуть. Мушотт — пять побед, Кастелен — девять, Марки — двенадцать, Леон — десять, Познански — пять, Далиго… Зачем шептать про себя эти имена, которые уже ничего никому не говорят? И правда, зачем, ведь на самом-то деле они меня никогда и не покидали. Все, что осталось во мне живого, принадлежит им. Мне порой кажется, что сам я продолжаю жить только из вежливости, и если еще позволяю биться моему сердцу, то единственно из-за своей неизменной любви к животным.
Вскоре после прибытия в Глазго мать помешала мне совершить непоправимую глупость, из-за которой я бы потом угрызался и травил себе душу всю жизнь. Помните, при каких обстоятельствах меня лишили нашивок младшего лейтенанта по окончании летной школы в Аворе? Рана от этой несправедливости еще не затянулась и болела в моем сердце. Однако теперь не было ничего проще, как исправить ее самому. Стоит только пришить галуны младшего лейтенанта на рукава, и готово дело. В конце концов, я ведь имел на них право и был ограблен только по злокозненности каких-то мерзавцев. Так почему не восстановить справедливость?
Но, само собой разумеется, мать немедленно вмешалась. Не то чтобы я с ней советовался, вовсе нет. Я даже сделал все возможное, чтобы удержать ее в неведении насчет этой задумки, услать подальше из своей головы. Тщетно: в мгновение ока она возвращалась обратно, с палкой в руке, и вела крайне обидные речи. Дескать, не так она меня воспитывала, не того ждала от меня. Никогда, никогда не пустит она меня на порог, если я совершу подобный поступок. Умрет от стыда и горя. И напрасно я, поджав хвост, пытался бежать от нее по улицам Глазго, она повсюду меня преследовала, размахивая своей палкой, и я отчетливо видел ее лицо, то умоляющее и негодующее, то с выражением непонимания, которое я так хорошо знал. Она по-прежнему была в своем сером пальто и серо-лиловой шляпке, с ниткой жемчуга на шее. Шея-то и стареет у женщин быстрее всего.
Я остался сержантом.
В лондонский «Олимпия-холл», куда были приглашены первые французские добровольцы, явились поболтать с нами девушки и дамы из лучшего английского общества. Одна из них, прелестная блондинка в военной форме, сыграла со мной бесчисленное количество партий в шахматы. Казалось, она твердо решила поднять дух бедным французским добровольцам, поэтому все время мы с ней провели не вставая из-за шахматной доски. Она была превосходным игроком и всякий раз разбивала меня в пух и прах, тотчас же предлагая новую партию. После семнадцати дней плавания коротать время, играя в шахматы с очень красивой девушкой, когда умираешь от желания драться, — одно из самых раздражающих занятий, которые мне известны. В конце концов я решил сбежать от нее и издали смотрел, как она меряется силой с артиллерийским сержантом, и этот вскоре тоже как-то приуныл и скис, как я. А она, белокурая и прелестная, все двигала фигуры по доске с садистской улыбочкой. Растлительница. Никогда не видел, чтобы девушка из приличной семьи так подрывала боевой дух армии.