Разве не было той пасхальной недели, когда она уехала к своим родственникам на три дня, а он как потерянный блуждал из комнаты в комнату, не в состоянии даже открыть книгу, взволнованный чем-то, не понимавший причины своего волнения? А когда она должна была приехать, разве не ждал он до часу ночи, чтобы услышать ее шаги? Разве не спускался он в нетерпении по лестнице, чтобы проверить, не подъехал ли экипаж? Он вспомнил, как случайно в театре коснулся ее руки, и холодная дрожь пробежала по коже до самого затылка. Сотни подобных маленьких пронзительных воспоминаний, едва уловимых мелочей, словно прорвав плотину, бурным потоком устремились в сознание и в кровь и рвали его сердце. Он невольно прижал руку к груди, желая унять боль, но это не помогло: нужно было прекратить сопротивление и признаться самому себе в том, что так долго скрывало его подсознание с помощью всевозможных уловок — он больше не мог жить без нее. Два года, два месяца, две недели без ее мягкого света, озарявшего его путь, без задушевных разговоров в вечерние часы — нет, он не вынесет этого. И то, что еще десять минут назад переполняло его гордостью: его миссия в Мексике, восхождение к созидательной власти, — рухнуло, сдулось, лопнуло, как искрящийся мыльный пузырь. Остались лишь расстояния, дали, заточение, ссылка, изгнание, разбитые надежды, разлука, которую невозможно пережить. Нет, он просто не мог уехать, его рука уже потянулась к дверной ручке, он уже собирался снова войти в кабинет, чтобы сообщить тайному советнику, что отказывается от предложения, так как чувствует, что недостоин этого назначения и что лучше ему остаться дома. Но в тот момент он услышал предостерегающий голос страха — не сейчас! Нельзя раньше времени рассказывать кому бы то ни было о том, что только начало открываться ему самому. И он опустил дрожащую руку с прохладного металла.
Он еще раз взглянул на портрет: казалось, ее глаза смотрят на него еще пристальнее, только улыбки на губах больше не было. Она глядела строго, почти печально, будто желала сказать: «Ты хотел забыть меня». Больше не в силах выносить этот взгляд, шатаясь, он вошел в свою комнату и в странном, почти обморочном состоянии ужаса, которое, как ни странно, было проникнуто таинственным очарованием, опустился на кровать. Он начал жадно вспоминать все, что пережил в этом доме с самых первых минут своего пребывания здесь, и даже самые незначительные мелочи теперь приобретали иное значение и виделись в ином свете. Все было озарено тем самым внутренним светом осознания, все стало понятно и воспарило в раскаленном воздухе страсти. Он вспоминал то хорошее, что она сделала для него. Все кругом говорило о ней: он останавливался взглядом на предметах, которых касалась ее рука, и в каждом находил блаженную частичку ее присутствия. Она была в этих предметах, он чувствовал в них ее благие мысли и преисполнился уверенности в ее добром к нему отношении. И все же в самых глубинах его существа что-то еще мешало, словно камень, свободному течению чувств, что-то лишнее, какой-то забытый сор, который следовало вынести, чтобы его любовь могла литься свободно. Он попытался осторожно нащупать это темное пятно, этот вопрос, скрытый в самых дальних уголках его души. Он уже догадался о его значении, и все же не смел прикоснуться к нему. Но этот вопрос требовал незамедлительного ответа: а была ли с ее стороны симпатия — он не решался сказать «любовь» — в тех небольших знаках внимания, которые она оказывала ему, была ли кроткая, пусть не страстная, нежность в том, как она оберегала его пребывание в доме? Он все время возвращался к этому тягостному вопросу, будоражащему кровь. «Только бы сосредоточиться!» — говорил он себе, но чувствовал, что мысли слишком тесно переплелись с неясными мечтами и желаниями, с той болью, которая непрестанно ранила сердце из самых глубин его существа. Так прошел час или два, пока он, наконец, не очнулся, услышав легкий стук в дверь, такой знакомый, осторожный стук. Он вскочил с кровати и бросился к двери.