Его кровь имела солоноватый вкус. У моей крови был привкус железа. Древние воины пили человеческую кровь. Эликсир жизни для умирающего. Выпей живой крови, и обретешь спасение. Как в церкви. Плоть и кровь.
Нужно привести все в порядок. Вымыть его волосы, протереть крошечные ручки. Смыть кровь с его тела. Она уже не льется, а лишь сочится, усеивая пол маленькими точками. В организме взрослого пять литров крови. У детей, наверное, меньше.
Я переодела его в чистую пижаму. Расчесала ему волосы. Пропела ему песенку.
В комнате стало тихо, повисло жуткое молчание. Я погладила его по спине, выдавливая последние капельки жизни.
Потом я отнесла его в колыбельку и сложила вместе ручки. Его родители будут довольны.
Наконец вернулась моя сестра-близнец, мое повторение, мое отражение. Она держала в руках большую бутылку пепси и целлофановый пакет. Она засмеялась. „Зря ты не пошла за чипсами, — сказала она. — Угадай, кого я…“
Когда она увидела нас, ее рот перекосился. Она была готова закричать.
Она не издала ни звука, но ее немой крик звучал громче, чем звон в моих ушах. Он не стихал. Я слышала его многие годы.
Она стояла неподвижно и, не отрываясь, смотрела на нас. Я видела, как за эти несколько минут менялось выражение ее лица. Она напомнила мне маму — та же безысходность во взгляде, в каждой черточке, опущенные уголки губ. Мне показалось, что она вдруг постарела.
Когда она заговорила, ее голос был ровным и бесцветным. „Пусть поспит, бедный маленький мальчик“. На улице не было дождя, но ее лицо было почему-то мокрым. „Хороший малыш. Теперь он будет послушным“.
Она помыла мне руки, очень тщательно, потом лицо. Бурые пятна оставались на ткани, такие же бурые ручейки, стекая, растворялись в теплой воде. Она думала о том, что скажет мама. Я знала это, но промолчала, ведь меня никто не спрашивал об этом. У нее тряслись руки.
Она вымыла мне рот и поцеловала в губы. Моя сестренка, мое солнышко. Потом помогла мне снять джемпер и джинсы, трусики тоже, она так велела, и бюстгальтер на случай, если на нем остались пятна крови. Мы обменялись одеждой. Одежда всегда была у нас общей, общими были ящики для белья, общим был шифоньер. Все общее.
Она научила меня, что говорить, и рассказала, что будет говорить сама. Раз десять повторила одно и то же. Сказала, что, скорее всего, нам придется расстаться. Ничего не забудь и ничего не перепутай. Протянула руки, чтобы обнять меня. Но я увернулась: мне были противны ее объятия: она была вся в крови. Тогда она просто поцеловала меня. Затем направилась к телефону».
Голос Кейт стих, перешел на шепот, тетрадь повисла в безвольных руках. Она провела ладонью по лицу, вытирая слезы, голос ее вновь обрел силу.
— «Я полностью излечилась. Та история случилась очень давно. Я в здравом уме. Я счастлива. Я живу верой в Бога. Я стала другим человеком.
Ты, думаю, тоже. Моя сестра, часть меня, человек, ближе и родней которого мне не сыскать в целом свете. Я изменилась благодаря тебе.
Ты вернула мне мою жизнь. Ты подарила мне будущее, принеся в жертву свое собственное. Теперь я понимаю, насколько велика цена, заплаченная тобой, слишком велика. Это дар, который я была не вправе принять. Прости меня, если можешь.
Я люблю тебя больше, чем это можно выразить словами. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделала.
Того, что сделала я, мне тоже не забыть. Если бы только было возможно каленым железом выжечь воспоминания из моей головы, сделать нечувствительной память, я бы охотно на это согласилась».
Голос Кейт сбился, задрожал, дневник упал к ее ногам.
— «Вот и нет больше тайны, о которой я молчала столько лет», — закончила она. Самое подходящее время, самое подходящее место.
Майкл был оглушен услышанным. Ничего не видя перед собой, он привлек ее к себе. Они так и сидели, прижавшись друг к другу, пока ночь не сомкнула над ними свои объятия.
Вот оно, объяснение тому, отчего в его сознании никак не совмещались ее взгляды, мысли, внешность и невероятно чудовищная жестокость содеянного.
Он понял наконец, что значит — родиться близнецами. В поступке двенадцатилетней девочки, которая приняла на себя всю тяжесть страшной вины сестры, и кроется суть — одна душа на двоих, одно сердце.
Придя в себя, Майкл заговорил:
— Мы должны восстановить справедливость…
Кейт придвинулась к нему ближе, настолько близко, что он чувствовал в холодных сумерках тепло ее тела, и рукой закрыла ему рот, чтобы сдержать слова, готовые вырваться наружу.