В итоге я, конечно, аварии на линии не устранил, но зато успел выложить горловину люка тонкой круговой прокладкой из пористой резины. Ближе к ночи, убедившись, что за мной никто не наблюдает, я убрал треногу и задвинул крышку люка. Здесь, в темноте бетонного склепа, мне предстояло высиживать семнадцать часов тридцать две минуты. До времени «икс» я уже не мог влиять на события, происходящие снаружи, — я мог только ждать.
Технари не были пай-мальчиками, обожающими дисциплину, как клубничное варенье, но и не имели дурной привычки обсуждать начальственные приказы. Они не имели привычки обсуждать приказы, но не отказывали себе в удовольствии обсуждать само начальство, их отдавшее.
— Это полный бред, — сказал один из них. — Он просто сошел с ума.
Второй пожал плечами.
— Это выходит за рамки его компетенции.
— Мы не знаем его компетенции.
— Он угробит и себя, и нас.
— Он начальник.
— Хотел бы я увидеть его живьем.
Второй только улыбнулся.
Оба замолчали. У них не было альтернативы: они могли не согласиться с приказом, но не могли его не исполнить. Они могли усомниться в лояльности начальника, но не могли не подчиниться его воле. Они могли догадываться, что последующие шаги будут угрожать их жизни, но ничего не могли предпринять для ее сохранения.
— Будем надеяться, что он знает, что делает.
— Будем.
Надежда — единственное, что не запрещал им устав.
В 16.15 охранник, в точности следуя изложенным в приказе указаниям, завершив шестой от центральной улицы поворот, вышел на пересечение улиц Магистральной и Рабочей. Он никогда здесь не был, но шел уверенно, так как знал, сколько и в каком направлении ему еще предстоит сделать шагов. Его вели мои ноги, отмерившие этот путь с точностью до миллиметра.
Еще один поворот. Небольшой пустырь со сквером, захламленный самостроем и импровизированной стоянкой частного и государственного автотранспорта. Сто двадцать шагов на юго-запад. Поворот! Налево.
Охранник шел, не глядя под ноги, поигрывая брелоком от связки ключей и насвистывая какую-то легкую мелодию. Ему не надо было смотреть под ноги, он был здесь дома, знал каждый камень и чуть ли не каждого встречного прохожего. По крайней мере так должны были думать случайно увидевшие его люди.
Он остановился возле фургончика «УАЗа», по-хозяйски носком ботинка пнул скат, одновременно окинув взглядом замок дверцы, выбрал из связки требуемую отмычку, открыл дверцу, запустил мотор и неторопливо выехал со стоянки. Если бы эта машина по каким-либо причинам сорвалась, он прошел бы еще пятьсот метров до другой стоянки и там открыл бы другой отмеченный мной ранее однотипный фургончик. Осечка была исключена.
С 16.50 до 17.20 охранник, вырабатывая резервное время, отстаивался, предварительно залив полные баки, на стоянке возле бензозаправки.
В 17.35 он подхватил на улице в условленном месте покинувших логово ревизоров.
В 18.05 в машину загрузили вытащенное из тайника оборудование.
Конечно, все это время за ними следили чужие глаза, но это было уже неважно: игра пошла в открытую.
С 18.20 до 23.00 машина безостановочно болталась по городу, неважно куда, лишь бы крутились колеса и гудел двигатель. И все это время, утирая пот со лбов, технари вертели ручные дрели и постукивали деревянными (чтобы звук был глуше) молотками по остро заточенным зубилам.
В 23.05 машина встала в исходную точку. В 23.07 сдвинулась с места со строго запрограммированной скоростью — пятьдесят пять километров в час. Если бы она опоздала или поторопилась хоть на минуту, операция была бы провалена.
В 23.17 и 23.25 машина миновала точки контрольного времени. На последней опоздание не превышало трех секунд при допустимом отклонении в шесть.
23.36.15. «Уазик» приблизился к условленному месту. Не хватило буквально секунды, чтобы проскочить под угасающий свет желтого глаза светофора. Теперь надо было ждать 30 секунд. От них, этих малых 30 мгновений, зависело все: успех или провал операции, карьера, а возможно, двадцать-тридцать оставшихся лет жизни каждого из нас. Тридцать секунд, разделявших красный и зеленый свет светофора, против тридцати долгих лет жизни.