Я кивнул. Так называли подопечных Джесси уже во Франции.
— Вы тоже в нем состоите?
— Время от времени. Кто же в нем не состоит?
— Она устроила меня на работу. Переводчиком на фирме, которая ведет большую переписку со Швейцарией. — Хаас обеспокоенно оглянулся. — Не знаю, сколько я там еще продержусь. Эти швейцарские фирмы сами теперь нанимают переводчиков на английский — чем дальше, тем больше; а я, как видно, скоро окажусь не у дел. — Он посмотрел на меня снизу вверх. — Только об одном страхе забудешь, а тут уж и новый подоспел. У вас тоже так?
— Примерно так же. Но к этому привыкаешь.
— Кто-то привыкает, а кто-то нет, — оборвал меня Хаас. — И однажды ночью этот кто-то залезет в петлю.
Он как-то странно взмахнул руками и снова поклонился.
— До свидания! — сказал он.
Только сейчас я осознал, что мы говорили по-немецки. Вокруг меня по-немецки говорили почти все. Я вспомнил, что уже во Франкфурте Джесси придавала этому большое значение. Когда эмигранты говорили между собой не на родном языке, ей это казалось не просто смешным, а чуть ли не предательством. Она была откровенным приверженцем той школы эмигрантов, которая считала нацистов кем-то вроде марсиан, безжалостно захвативших наше беззащитное отечество, — в противоположность другой школе, утверждавшей, что в каждом немце скрывается нацист. Существовала и третья школа, которая шла еще дальше и заявляла, что нацист прячется в каждом человеке, даже если это состояние нередко называют другим именем. У данной школы было два направления: философствующее и воинствующее. К воинствующему принадлежал Роберт Хирш.
— Что, Грегор Хаас рассказал тебе свою историю? — спросил он.
— Да. Переживает, что Джесси вывесила его фотографию. Хочет скорее забыть о былом.
Хирш рассмеялся.
— Грегор всю свою комнатенку оклеил фотографиями времен своей мимолетной славы. Он лучше умрет, чем забудет о своих несчастьях. Он ведь и вправду настоящий актер, только теперь он играет не Фридриха, принца Гомбургского, а нищего Иова, и не на сцене, а в жизни.
— А что же все-таки случилось с Эгоном Фюрстом? — спросил я. — Почему он на самом деле вернулся?
— Он не смог выучить английский. И потом, у него просто в голове не укладывалось, что здесь его никто не знает. С актерами это часто бывает. В Германии Фюрст был знаменитостью. А тут он понять не мог, как это ему все время приходится диктовать свою фамилию по буквам — везде, начиная с иммиграционного ведомства, — и совсем никто его не знает. Одно это его почти доконало. Другой бы посмеялся, а для него это была целая трагедия. А уж когда одна киностудия погнала его на пробную съемку, как желторотого новичка, он окончательно сломался. Решил вернуться, и все тут. Наверное, он и сейчас еще жив. Иначе бы Джесси сообщили. Играет ли он снова в Германии, я не знаю.
К нам подпорхнула Джесси.
— Кофе готов! — объявила она. — Яблочный штрудель тоже. Дети, к столу!
Я обнял ее за плечи и расцеловал:
— Ты снова спасла меня от верной смерти, Джесси. Это ты призвала мне на помощь Танненбаума.
— Тра-та-та! Вздор! — защебетала она, вырываясь из моих объятий. — Так быстро не умирают. Ты бы, по крайней мере, уж точно не умер!
— Если бы не ты, был бы я теперь матросом на этаком современном «летучем голландце». Мы бы скитались от порта к порту, и нам бы нигде не давали причалить.
— Такое действительно бывает? — удивилась она.
— Да, — подтвердил я. — Корабли, до отказа забитые эмигрантами. В основном евреями. Детьми в том числе.
Круглое личико Джесси покрылось тенью.
— Почему они не дают нам покоя? — пробормотала она. — Нас же так мало.
— Именно поэтому, — отозвался Хирш. — Они могут вырезать нас всех, и им ничего не будет. Они могут бросить нас на произвол судьбы, и им тоже ничего не будет. Из всех жертв мы самые беззащитные.
Джесси повернулась к нему.
— Роберт, — сказала она, — сегодня у меня день рождения. И я уже старая женщина. Давайте праздновать и наслаждаться самообманом. Этот яблочный штрудель я приготовила сама. Кофе — тоже. А вон там суетятся сестрички Даль: Эрика и Беатрис! Они помогали мне на кухне, а сейчас накрывают на стол. Так сделай милость, набей себе полное брюхо и не каркай. Влюбился бы лучше, что ли, старый политикан!
Я снова увидел изящную даму, которая сидела под траурным списком; теперь она направлялась к нам с кофейником. Следом за ней шла другая, удивительно похожая на первую.
— Близнецы! — с гордостью объявила Джесси, словно в этом была ее заслуга. — Настоящие! Очаровашки! Когда-нибудь они станут великими актрисами!