Несмотря на всю странность, он говорил просто, с каким-то смирением, и снова Посол Терры смотрела на него со сдержанным, но сочувственным удивлением, словно не имела понятия, как отнестись к этой простоте.
— Мы здесь оба — инопланетяне, Шевек, — сказала она наконец. — Я — с планеты, гораздо более удаленной и в пространстве, и во времени. Но я начинаю думать, что мне Уррас гораздо менее чужд, чем вам… Давайте, я расскажу вам, каким этот мир кажется мне. Для меня и для всех моих сопланетян — террийцев, видевших эту планету, Уррас — самый добрый, самый разнообразный, самый прекрасный из всех обитаемых миров. Это мир, который настолько близок к раю, насколько это вообще возможно.
Она посмотрела на Шевека спокойно и проницательно; он ничего не ответил.
— Я знаю, что он полон зла, полон человеческой несправедливости, жадности, безумия, расточительности. Но он полон также и добра, и красоты, жизненной силы, достижений. Он такой, каким и должен быть мир! Он — живой, потрясающе живой, и, несмотря на все зло, которого здесь так много, в нем жива надежда. Разве это не правда?
Шевек кивнул.
— Ну, а вы, человек из мира, который я не в состоянии даже представить себе, вы, видящий в моем рае — ад, вы хотите спросить меня, каков же тогда мой мир?
Шевек внимательно смотрел на нее, не отводя светлых глаз, и молчал.
— Мой мир, моя Земля — руина. Планета, погубленная человеческим родом. Мы размножались, и жрали, и дрались, пока не уничтожили все, а когда ничего не осталось, мы умерли. Мы не управляли ни своими аппетитами, ни своим стремлением к насилию; мы не приспосабливались. Мы уничтожили самих себя. Но сначала мы уничтожили свою планету. На моей земле не осталось лесов. Воздух — серый, небо — серое, всегда жарко. На ней можно жить, она все еще пригодна для обитания — но не так, как эта планета. Это — живой мир, гармония. Мой мир — диссонанс. Вы, одониане, избрали пустыню; мы, террийцы, пустыню создали… Мы там выживаем, как вы. Люди там выносливы! Нас теперь почти пол-миллиарда. А когда-то было десять миллиардов. До сих пор всюду можно увидеть остатки старых городов. Кости и кирпич превращаются в пыль, а кусочки пластмассы — никогда; они тоже умеют приспосабливаться. Как вид, как социальный вид мы не выдержали экзамен.
Сейчас мы здесь и общаемся на равных с другими человеческими обществами на других планетах только благодаря милосердию хейнитов. Они прилетели; они пришли к нам на помощь. Они построили космические корабли и отдали их нам, чтобы мы могли покинуть свою загубленную планету. Они обращаются с нами ласково, доброжелательно, как сильный человек с больным. Они очень странный народ, эти хейниты; древнее всех нас; бесконечно великодушные. Они — альтруисты. Ими движет сознание вины, которую мы, несмотря на все наши преступления, даже не понимаем. Я думаю, во всем, что они делают, ими движет прошлое, их бесконечное прошлое. Ну, вот, мы спасли все, что можно было спасти, и создали на Терре, на развалинах, какое-то подобие жизни единственным возможным способом: путем тотальной централизации. Полный контроль над использованием каждого акра земли, каждого обломка металла, каждой унции топлива. Тотальное нормирование, контроль рождаемости, эвтаназия, всеобщая мобилизация на необходимые работы. Полнейшее подчинение каждой отдельной жизни общей цели — выживанию всего вида. К тому времени, как прилетели хейниты, мы сумели добиться как раз этого. Они принесли нам… чуть больше надежды. Не на много больше. Мы пережили ее… Мы можем только смотреть снаружи на этот великолепный мир, на это полное жизненных сил общество, на этот Уррас, на этот рай. Мы способны только восхищаться им и, пожалуй, чуть-чуть ему завидовать. Не сильно.
— Вы слышали, что я рассказывал об Анарресе… что значил бы для вас такой Анаррес, Кенг?
— Ничего. Ничего, Шевек. Мы сами лишили себя шансов на Анаррес много веков назад, задолго до того, как он возник.
Шевек встал и подошел к окну, одной из длинных горизонтальных щелей, служивших окнами в этой башне. Под окном в стене была ниша со ступенькой, куда мог встать лучник, чтобы смотреть вниз и целиться в нападающих у ворот. Если не вставать на ступеньку, в окно можно было увидеть только залитое солнцем, подернутое легкой дымкой небо. Шевек стоял под окном и смотрел на небо, свет наполнял его глаза.
— Вы не понимаете, что такое время, — сказал он. — Вы говорите, что прошлое ушло, будущее не реально, ничто не изменяется, надежды нет. Вы думаете, что Анаррес — это будущее, которого невозможно достичь, потому что невозможно изменить ваше прошлое. Значит, нет ничего, кроме настоящего, этого Урраса, этого богатого, реального, прочного сиюминутного настоящего. И вы думаете, что это — что-то, чем можно владеть! Вы чуть-чуть завидуете ему. Вы думаете, что хотели бы иметь это. Но, вы знаете, оно ведь не реально. Оно не прочно, не устойчиво — как и все вообще. Все изменяется, изменяется. Нельзя иметь ничего… И менее всего можно иметь настоящее — если вместе с ним вы не примете прошлое и будущее. Не только прошлое, но и будущее; не только будущее, но и прошлое! Потому что они — реальны: только их реальность делает реальным настоящее. Вы не сможете стать такими, как Уррас, и даже понять Уррас, если не примете реальность, прочную, выдержавшую проверку временем — реальность Анарреса. Вы не верите в мое существование, хотя я стою рядом с вами, в этой комнате, в эту минуту… Мой народ прав, а я был неправ вот в чем: мы не можем придти к вам. Вы нам не позволите. Вы не верите в изменения, в эволюцию. Вы предпочтете лучше уничтожить нас, чем признать нашу реальность… чем признать, что надежда есть! Мы не можем придти к вам. Мы можем только ждать, чтобы вы пришли к нам.