Он говорил с праведным негодованием посредственного художника, который обрушивается на козла отпущения, выбранного им, чтобы иметь, на кого свалить плачевные последствия собственной бесталанности.
- Как ты думаешь, Ганди интересовался искусством? - спросил я.
- Ганди? Разумеется, нет.
- Пожалуй, ты прав, - согласился я. - Ни искусством, ни наукой. Потому-то мы его и убили.
- Мы?
- Да, мы. Умные, деятельные, вперед смотрящие почитатели порядка и совершенства. А Ганди был просто реакционер, веривший лишь в людей. В маленьких, убогих людишек, которые сами управляют собою в своих деревушках и поклоняются брахману, являющемуся также и атманом. Такого терпеть было нельзя. Неудивительно, что мы его укокошили.
Я говорил и одновременно размышлял, что это еще не все. Еще была непоследовательность, почти измена. Человек, который верил лишь в людей, дал втянуть себя в массовое нечеловеческое безумие национализма, в якобы сверхчеловеческое, а на самом деле дьявольское стремление учредить народное государство. Он дал втянуть себя во все это, воображая, что ему удастся унять безумие и все, что есть в государстве сатанинского, превратить в некое подобие человеческого. Однако национализм и политика силы оказались ему не по зубам. Святой может исцелить наше безумие не из середки, не изнутри, а только снаружи, находясь вне нас. Если он станет деталью машины, одержимой коллективным сумасшествием, случится одно из двух. Он либо останется самим собой, и тогда машина будет какое-то время его использовать, а потом, когда он сделается бесполезен, выбросит или уничтожит. В противном случае он будет переделан по образу и подобию механизма, с которым и против которого работает, и тогда мы увидим, что святая инквизиция в союзе с каким-нибудь тираном готовит торжество привилегий церкви.
- Так вот, возвращаясь к их торгашескому духу, - проговорил Боб. Позволь привести тебе пример...
Но я думал о том, что мечта о порядке порождает тиранию, мечта о красоте - чудовищ и насилие. Недаром Афина, покровительница искусств, является также богиней военных наук, божественной начальницей любого генерального штаба. Мы убили Ганди, потому что после короткой (и смертельной) политической игры он отказался от нашей мечты о народном порядке, о социальной и экономической красоте; потому что он попытался напомнить нам о конкретном и всеобъемлющем факте существования реальных людей и внутреннего Света.
Заголовки, которые я видел этим утром в газетах, были иносказательны, они содержали не только сам факт, но и аллегорию и пророчество. Этим символичным актом мы, так стремящиеся к миру, отвергли единственное средство его достижения и предостерегли всех, кому случится в будущем отстаивать иные пути, нежели те, что неизбежно ведут к войне.
- Ладно, если ты допил кофе, то пошли, - сказал Боб.
Мы встали и выбрались на солнце. Боб взял меня за руку и пожал ее.
- Ты очень мне помог, - снова заверил он.
- Хотелось бы надеяться, Боб.
- Но ведь так оно и есть, так и есть.
Быть может, оно действительно так и было: выплеснув свои неприятности перед благожелательным слушателем, он почувствовал себя лучше, как-то приблизился к поэтам-романтикам.
Несколько минут мы молча шли мимо проекционных и домиков администраторов в стиле Чурригеры. На дверях самого большого из них висела внушительная бронзовая табличка с надписью "Лу Лаблин".
- Как насчет прибавки? - поинтересовался я. - Может, зайдем, попробуем еще разок?
Боб скорбно усмехнулся, и снова наступило молчание. Когда он наконец заговорил, голос его звучал задумчиво:
- Бедный старина Ганди! Мне кажется, самым большим его секретом было умение ничего не желать для себя.
- Да, пожалуй, это один из его секретов.
- Боже, как хочется иметь поменьше желаний!
- Мне тоже, - с жаром согласился я.
- Ведь когда наконец получаешь желаемое, всегда оказывается, что это вовсе не то, о чем ты мечтал.
Боб вздохнул и опять замолк. Он явно размышлял об Акапулько, об ужасной необходимости перейти от затяжного к неминуемому, от смутного и показного к слишком уж конкретно плотскому.
Миновав улицу с административными домиками, мы пересекли стоянку для машин и углубились в ущелье между высоченными звуковыми павильонами. Мимо проехал трактор с низким прицепом, на котором стояла нижняя половина западной двери итальянского собора XIII века.
- Это для "Екатерины Сиенской".
- А что это?
- Новый фильм Гедды Бодди. Два года назад я сделал сценарий. Потом его передали Стрейгеру. А после его переписала команда О'Тула - Менендеса Богуславского. Мерзость!
Мимо прогрохотал еще один прицеп с верхней половиной соборной двери и кафедрой работы Никколо Пизано.
- Если вдуматься, она в некотором смысле очень похожа на Ганди, проговорил я.
- Кто? Гедда?
- Нет, Екатерина.
- А, понимаю. Я думал, ты говоришь про набедренную повязку.
- Я говорю о святых в политике, - пояснил я. - С нею, конечно, не расправились, но лишь потому, что она рано умерла. Последствия ее политики просто не успели проявиться. У тебя было все это в сценарии?
Боб покачал головой:
- Слишком грустно. Публика любит, чтобы звездам сопутствовала удача. И потом, разве можно говорить о церковной политике? Получится нечто явно антикатолическое, что может легко превратиться в антиамериканское. Нет, мы не рискуем, а сосредоточиваемся на парне, которому она диктует свои письма. Он без памяти влюблен, но все это очень возвышенно и духовно, а когда она умирает, он уединяется и молится перед ее портретом. Там есть еще другой парень, который на самом деле за ней ухаживал. Она упомянет об этом в письмах. Играется это так, как того заслуживает. Они все еще надеются заполучить Хамфри... Громкий гудок заставил Боба подпрыгнуть.
- Осторожно!
Боб схватил меня за руку и дернул назад. Из двора позади сценарного отдела на дорогу вылетел двухтонный грузовик.
- Смотреть надо, куда прете! - проезжая мимо нас, заорал водитель.
- Идиот! - огрызнулся Боб и обратился ко мне: - Видел, что он везет? Сценарии. - Он покачал головой. - Их сожгут. Чего они и заслуживают. Литературы тут на миллион долларов.
Он рассмеялся с мелодраматической горечью.
Проехав ярдов двадцать, грузовик резко свернул вправо. Повидимому, скорость была слишком высока: под действием центробежной силы с полдюжины лежавших сверху сценариев высыпалось на дорогу. Словно пленники инквизиции, чудом спасшиеся от костра, подумал я.
- Парень не умеет водить, - проворчал Боб. - В один прекрасный день кого-нибудь задавит.
- Давай-ка посмотрим, кому удалось спастись. Я поднял ближайший том.
- "Девушка не уступит мужчине", сценарий Альбертины Кребс.
Боб припомнил сценарий. Гадость.
- А что ты скажешь об "Аманде"? - Я перелистал несколько страниц. Похоже, мюзикл. Стихи какие-то:
Амелия хочет есть,
Но Аманда хочет мужчину...
- Не надо! - не дал мне закончить Боб. - Он стоил четыре с половиной миллиона в период битвы за повышение курса доллара.
Я бросил "Аманду" и поднял еще один раскрывшийся том. Мне бросилось в глаза, что переплет у него зеленый, а не обычный для студии темно-красный.
- "Обезьяна и сущность", - прочел я вслух сделанную от руки надпись на обложке.
- "Обезьяна и сущность"? - несколько удивленно переспросил Боб.
Я перевернул форзац.
- "Новый киносценарий Уильяма Тэллиса, ранчо Коттонвуд, Мурсия, Калифорния". А здесь карандашная приписка: "Уведомление об отклонении послано двадцать шестого ноября сорок седьмого года. Конверт с обратным адресом отсутствует. Сжечь". Последнее слово подчеркнуто дважды.
- Такое добро они получают тысячами, - пояснил Боб.
Я принялся листать сценарий.
- Снова стихи.
- О Господи! - с отвращением воскликнул Боб.
Я начал читать:
Но это ж ясно.
Это знает каждый школьник.
Цель обезьяной выбрана, лишь средства - человеком.
Кормилец Papio {Павиан (лат.).} и бабуинский содержанец,
Несется к нам на все готовый разум.
Он здесь, воняя философией, тиранам славословит;
Здесь, Пруссии клеврет, с общедоступной "Историей"