Недели полторы нас еще что-то связывало с Парамарибо. Во многих каютах в банках и бутылках досыхали дурманно пахнущие тропические цветы, по столам и в рундуках прытко бегали мизерные желтые муравьи, занесенные на судно вместе с фруктами, а по вечерам из потаенных щелей выползали крупные, величиной с палец, рыжие и усатые насекомые, похожие на тараканов. Саша уверял нас всех, что эти насекомые очень ядовитые. И действительно, отвратительные тропические «тараканы» пребольно кусались, и укус долго и мучительно болел.
Дней десять мы вели борьбу со «зверями», и в этом нам помогал Пурш. Ночь за ночью, порядком отощав, кот нес напряженные, опасные ночные вахты. Под утро он сволакивал в каюту задушенных тварей и укладывался спать. Все мы были очень благодарны Пуршу и баловали его кусочками колбасы и сыра.
А потом Пурш поймал и принес хамелеона. Я еще спал, и Пурш положил хамелеона возле моего лица, на подушку. Кто-то осторожно пощекотал мне правую щеку, я открыл глаза и увидел уродливое и страшное существо, напоминающее уменьшенное в тысячу раз доисторическое животное.
Похолодев, я разглядывал это «нечто», которое, переставляя короткие лапы, похожие на клешни краба, вращая глазами-телескопчиками, медленно подбиралось ко мне. Уже поняв, что это хамелеон, зверек был абсолютно безобидный, я вздохнул с облегчением и протянул «чудищу» ладонь. Прикоснувшись к ней носом, хамелеон медленно поднял переднюю лапку, ухватился за палец и вскарабкался. Это был довольно крупный и тяжелый зверек, с приятной на ощупь, будто замшевой кожей. Я поднес его к лицу, и мы внимательно осмотрели друг друга. Коля что-то лепетал, пугая меня ядовитым жалом этого «гада», но зверек своим спокойным, невозмутимым характером уже понравился мне, и я скоро убедил Пончика принять его жильцом нашей каюты.
Хамелеон, которого мы прозвали Гришкой, оказался очень полезным жильцом. Неприхотливый и покладистый, он целыми днями ползал по каюте, охотясь за мухами и муравьями. Медленно-медленно переставляя лапки, он, становясь от возбуждения ярко-зеленым, подбирался к мухе или муравью. При этом один глаз его мог глядеть на муху, а другой в это время совершенно независимо вращался в разных направлениях, осматривая переборки, койки и палубу каюты. Подобравшись к мухе на необходимое расстояние, хамелеон, становясь бурым, осторожно вытягивался вперед, целясь, замирал, а потом его маленький рот раскрывался, и из него выскакивал длинный и тонкий язык с клейкой нашлепкой на конце. В следующее мгновение муха или муравей, прилипшие к нашлепке, исчезали во рту Гришки, и тот, глотая добычу, становился от удовольствия розовато-сиреневым.
Пурш, считая Гришку своей собственностью, баловался с ним, как с резиновой игрушкой, не причиняя тем не менее ему никакого вреда, а потом, зажав лапами, облизывал хамелеона от кончика хвоста до головы. И тот терпеливо все сносил, даже не делая попыток увильнуть от шершавого языка кота.
Прожил он на траулере полтора месяца, переловив почти всех мух и муравьев, и Пурш так привык к добродушному зверьку, что ревновал его к людям. Когда кто-нибудь забирал Гришку из моей каюты «денек поохотиться на гадов-мурашей», кот, испытывая беспокойство, разыскивал зверька по всему судну, а найдя, хватал его и уносил к себе. Облизывая его, Пурш напевал хамелеону песни, и им обоим было хорошо. Наверно, эта странная привязанность Пурша к зверьку из джунглей продолжалась бы и дальше, но на подходе к бразильскому порту Ресифи, который нам предстояло посетить, Гришка вдруг исчез. Что произошло с ним? Сорвался ли из открытого иллюминатора в океан? Или унесла его таинственная ночная птица, подхватив с палубы?
Пурш мучительно переживал пропажу Гришки, а потом нам пришлось завернуть в Ресифи, и там произошло событие, потрясшее нашего кота не меньше, чем первое знакомство с сушей.
К тому времени, как мы пришли в Ресифи, Пуршу было уже шесть месяцев. Да, наш рейс был длительным, и из маленького, пушистого комочка Пурш превратился в крупного, поджарого и сильного кота. Он уже многое познал, многое увидел и был невозмутим, как и полагается быть настоящему много поплававшему моряку. Тем не менее порой Пурш впадал в странное беспокойство и по нескольку дней не прикасался к пище. Он не знал, что томило его, какие силы и желания пробуждались в его душе. Он часто подходил ко мне, торкался лобастой головой в мою ладонь и, жмуря зеленые удивленные глаза, начинал что-то петь, но тут же смолкал, как бы прислушиваясь к самому себе: «О чем это я?..» Странная, тревожная песня жила в душе кота, но он никак не мог подобрать к ней слов, потому что не знал еще, о чем же будет эта песня.