— Я вас предупреждала, — сказала бургундка, провожая его к выходу.
— Она англичанка, что ли?
— Ничего подобного. Ну, может, совсем чуть-чуть, бабка у нее была англичанка, Хамерлес. Просто старуха блажит. Сразу не спохватились, а потом поздно стало.
В ранней юности, пришедшейся на конец прошлого века, Виктория Дийон, балованное дитя богатых буржуа, жила в роскоши и пользовалась всеми благами, которые давало такое положение. Родители-англоманы с малых лет возили ее в Англию, нанимали ей английских мисс, а позднее привечали молодых английских джентльменов. Но все впустую. Виктория не желала произносить ни единого английского слова, воротила нос от всех кавалеров, прельщенных ее холодной грацией, и никто не мог понять, что ею руководило: то ли детское упрямство, то ли наивный патриотизм, то ли просто каприз. В конце концов на нее махнули рукой, предоставив поступать, как ей вздумается, и вся история давно забылась. Прошло много лет, мадемуазель Дийон одряхлела, к ней пришлось приставить сиделку. И вот под конец жизни она снова, как в детстве, очутилась под бдительной опекой няньки в белом халате, которая находилась при ней неотлучно, однако на этот раз родственники предпочли бургундку с прекрасными рекомендациями.
— И тут у нее что-то сдвинулось в мозгах. Она начала говорить по-английски, дальше — больше, от французского совсем отказалась. Пришлось и мне взяться за английский, чтобы с ней объясняться. Но эту тарабарщину не скоро осилишь! Я уж себя уговариваю, что это может мне пригодиться с каким-нибудь другим больным, но все равно зло берет. И откуда у такой воспитанной дамы столько вредности?!
Не во вредности дело, все гораздо сложнее: тут и тоска по детству, которая проснулась в старой барышне с появлением последней в ее жизни гувернантки, и сожаление об упущенных возможностях, и лихорадочное желание успеть найти хоть какое-то применение нерастраченным сокровищам, скопившимся за долгие годы.
Фуке вышел из пансиона, возвращаться в «Стеллу» было неохота, и он побрел дальше, к террасе над морем. Ему не хотелось расставаться с деревьями, он вдруг словно понял язык исполинских дубов, мускулистых буков, которые знали и Хамерлесов, и Мари; его ударило током вечности. Налево уходили аллеи Персиньи, ведущие в городской парк, больше похожий на высокоствольный лес, только разрезанный на симметричные секторы и иссеченный узкими зелеными просеками. По вечерам в парке колобродили влюбленные парочки, налетая друг на друга, как шарики в барабане лотереи. Да и при свете дня шалый дух не выветривался окончательно. Там и тут медленно прохаживались гуляющие, явно подыскивая укромные уголки. Фуке опустился на скамейку. Он мог бы представить себя где угодно, если б само небо, что раскинулось над колышущимся древесным сводом, не было пропитано морем.
Разобраться в своих мыслях и чувствах он не успел — помешали внезапно возникшие в поле зрения серебряные босоножки, которые он тотчас узнал. Он поднял глаза — прямо на него шла одна из двух давешних девушек, не красотка, а другая; ничто не изменилось в ней с утра, как будто она нырнула в поток времени и вынырнула несколько часов спустя. Поравнявшись с Фуке, она стрельнула в него лукавым взглядом и резко ускорила шаг; смешливая мордашка, но хорошенькой не назовешь, успел он заметить. Однако тревожная сигнализация в крови сработала. Фуке снова воспрянул, снова взыграл в нем хищный инстинкт.
Видно, шустрая дурнушка играла при красотке ту же роль, что рыба-лоцман при ките, предваряя ее повсюду и оттеняя своей резвостью ее спокойствие, своей игривостью — ее сдержанность, своей бойкостью — ее безмятежность. Можно бы назвать ее наперсницей, но вряд ли ей много рассказывают, похоже, подруги предпочитают словам действия; дурнушку высылают вперед, она служит радаром и прикрытием, разведчиком и охранником. И безошибочный инстинкт говорит Фуке: раз прошмыгнула эта фитюлька, значит, близко крупная добыча.
В самом деле, не прошло и минуты, как показалась красотка. Сердце в груди Фуке забилось сильнее. Отличная особь. Так близко он эту девушку еще не видел. Какое неприступное величие в лице и повадке, лишь изредка, когда она поворачивается к дурнушке, нет-нет да и пробьется теплая искорка. Девушки пошли по кругу, обходя небольшой пруд; во время этой показательной пробежки Фуке успел, как говорят лошадники, оценить породу, класс и стати. Сам он вставать со скамейки не собирался, чтобы не терять выигрышной позиции: они к нему подошли, значит, и нескромные авансы делают они. Подружки снова продефилировали мимо, не выказывая ни малейшего интереса к Фуке, даже бровью не повели, не споткнулись, не запнулись и, оживленно болтая, направились к аллеям. Фуке тоже изображал полное безразличие. По его расчетам, они должны были оглянуться, перед тем как скрыться из виду. Нет? Как бы рыбка не сорвалась! Теперь нельзя терять ни минуты. Ни в коем случае не пускаться вслед за ними — он перехватит их гораздо дальше внизу, как бы случайно окажется у них на пути. Он уже хорошо знал Тигревиль и быстро сообразил: самый удачный пункт — перекресток улиц Гренетьер и Де-Бэн. И так прытко припустил наперерез сопливым девчонкам, что самому стало смешно и неловко — хорош отец семейства!