Гордон Хьюз, хотя и восхвалял достижения Уошо в языке жестов, все же был склонен считать, что обезьяны скованы жесткими ограничениями в возможности кросс-модальной передачи сенсорных данных из аудиовокального в визуально-тактильный канал связи. В статье «Однозначное формулирование взаимосвязи между использованием орудий труда, их изготовлением и возникновением языка» Хьюз описал аудиовокальную систему человекообразных обезьян как «аварийную систему готовности», полностью связанную с лимбической областью. «Неспособность человекообразных обезьян, – писал он, – использовать хотя бы несколько квазичленораздельных звуков речи указывает на то, что их слуховые центры в коре головного мозга каким-то образом изолированы от центров, в которых поступающая зрительная информация сравнительно легко используется для организации произвольных и хорошо упорядоченных ответных действий… Звуковые сигналы, по-видимому, способны лишь „запускать“ различные целостные эмоциональные ответные реакции, как, например, тревогу, внимание, страх… сопровождаемые более или менее стереотипными поведенческими реакциями, такими, как бегство, нападение, защита детеныша, изъявление подчиненного положения и т.п.»
Читатель должен все время помнить о том, что неврологические основы языка – область крайне сложная. Многое здесь не более чем гипотезы, не позволяющие строить на их базе какие-либо широкие заключения. Однако о человеческом мозге тоже известно очень мало, даже еще меньше, чем о мозге шимпанзе. Понятие лимбической области используется в этой главе лишь постольку, поскольку на нем основывается общепринятое объяснение, почему шимпанзе не могут разговаривать, и поскольку на метафорическом уровне оно может быть полезно для понимания важности явления перемещаемости.
Итак, если считать, что вся поступающая извне (из окружающего мира) информация проходит через лимбическую систему и вызывает у животного генетически обусловленные поведенческие реакции, то животное действительно будет узником текущего момента. Такое животное было бы слишком эмоциональным, слишком живо на все реагировало бы и у него не оставалось бы времени осознать происходящее. Прежде чем оно могло бы задуматься над некоторой поступившей информацией, срочное сообщение из лимбической системы, требующее немедленных действий, фактически «шунтировало» бы, замкнуло бы накоротко этот процесс. Аналогичным образом если бы информация, накопленная в какой-то части серого вещества мозга шимпанзе, должна была проходить через беспокойный, страстный мир лимбической области, прежде чем появилась бы возможность ее ассоциации с информацией другой природы, хранящейся в другом участке коры головного мозга, то нетрудно представить себе, сколь ограничены были бы такие ассоциации.
Картина мира, выстроенная в соответствии с этой концепцией, выглядит очень косно. В ее рамках животные представляются чем-то вроде автоматов, механически исполняющих заранее запрограммированные роли, которые отражают историю их вида. Но мы знаем, что большинство млекопитающих в действительности обладают гораздо более гибким поведением: виды эволюционируют, а особи на протяжении жизни накапливают индивидуальный опыт. И если бы животное было жестко сковано предопределенными рамками поведения, то как могли бы возникать ассоциации, необходимые для изменений видового поведения? Подобные представления о поведении животных были непосредственным следствием идеи, что лишь человек является мыслящим существом. Если считать, что жизнь животных состоит лишь в том, что они просто реагируют на внешние и внутренние импульсы, то нетрудно констатировать отсутствие у них сознания.
Постепенно становится ясным, что решение проблемы, обладают животные сознанием или нет, основывалось скорее на определениях, несущих сопутствующую им символическую окраску, чем на экспериментальных данных. Как заметили Гарднеры в своем отчете о первых тридцати шести месяцах жизни Уошо, проблема сознания у животных будет «решена», лишь когда исследователи сочтут, что мы вправе говорить о сознательном поведении животного, если оно запоминает стимулы, смещенные в пространстве и времени. Таким образом, любое животное, обладающее памятью, обладает в какой-то степени и сознанием; более того, если животное способно обучаться на собственном опыте, то оно должно обладать некоторой памятью. В соответствии с этой точкой зрения почти обо всех животных можно сказать, что они обладают сознанием, поскольку большинство животных способно к обучению. В свете сказанного понятие перемещаемости теряет свою несколько загадочную окраску, поскольку обладание памятью предполагает лишь доступ к событиям, смещенным во времени и пространстве относительно момента и места запоминания. С такой точки зрения модель поведения животных более соответствует реплике Оскара Хейнрота, который говорил, что животные – это «очень эмоциональный народец, вовсе не способный к рассуждениям».
Однако я все же полагаю, что понятие перемещаемости имеет четкий смысл, отличный от возможности обратиться к памяти о событиях, смещенных во времени. Это специфическое содержание понятия перемещаемости может быть полезно для понимания некоторых характерных различий в поведении животных и человека, хотя, на мой взгляд, сами эти различия носят скорее количественный, чем качественный характер. При повышении температуры металл превращается сначала в жидкость, а затем в газ, но при этом по-прежнему остается металлом. Сходным образом в процессе эволюции человека постоянно возрастающие требования в отношении доступа к данным, смещенным во времени и пространстве, привели к постепенному возникновению в мозгу суррогатного смещенного мира – конкурирующего мозга, который поначалу посягал на функций первичного мозга в управлении поведением, а потом разделил с ним эти функции. Дело обстоит так, словно мы все время участвуем в непрекращающейся гонке, а мозг подсказывает: не торопись, подумай. При своем возникновении свойство перемещаемости позволило человеку усовершенствовать механизм памяти и в какой-то степени приспособить использование памяти к реальности окружающего мира. В дальнейшем свойство перемещаемости так сильно развилось у человека, что возник своего рода конкурент первичного мозга, претенциозный и беспардонный, как любой непрошеный конкурент.
Поскольку совершенно ясно, что в промежутках между апелляциями к памяти животное не бездействует, можно допустить, что оно обладает сознанием. Но в соответствии с замечанием Хейнрота оно слишком поглощено текущими событиями, чтобы обратить их в свою пользу. Мелкий чиновник, изо дня в день поглощенный неотложными текущими делами, может прервать эти занятия и призадуматься над общей системой своих основных жизненных ценностей лишь с риском лишиться места, поскольку немало других высококвалифицированных людей жаждут получить его работу. Аналогично этому и в давно сложившихся экосистемах особи, выполняющие одни и те же функции, взаимозаменяемы. Любая праздность или медлительность в реагировании на внешние стимулы часто стоит животному жизни: газели, наделенные склонностью сначала подумать, а уже потом обращаться в бегство, долго не просуществуют. Отдавая себе отчет в реальности некоторых издержек, связанных со свойством перемещаемости, которое «искажает» тщательно и мучительно разработанную природой схему поведения, обеспечивающего выживание, мы можем тем не менее предположить, что и необыкновенное развитие этого свойства у человека, и его способность мыслить возникли не случайно; скорее, они оказались жизненной необходимостью, и их преимущества с лихвой компенсировали сопряженные с ними первоначальные опасности.