Тут мне хотелось бы особо оговорить роль лингвистов, негативную позицию которых в оценке экспериментов с шимпанзе так часто осуждает автор. Под языкознанием Линден почему-то имеет в виду лишь одно, в шестидесятые годы очень модное в США, хомскианское направление в лингвистике. По своему духу – признание единственно научным методом в языкознании дедукции, построения языка как логического исчисления, гипертрофии синтаксиса – оно действительно соответствует идее уникальности человеческой речи и ее недоступности для человекообразных обезьян. Хотя это направление и обогатило мировое языкознание такими понятиями, как глубинная структура, порождающий процесс и др., его влияние в Европе, и особенно в Советском Союзе, было незначительным, а в настоящее время даже в США оно носит локальный характер. Поэтому авторские обвинения лингвистов в схоластике, теологии и других смертных грехах, если и справедливы, то лишь отчасти. Советские языковеды не могут принять их на свой счет. Они, наоборот, очень внимательно относятся к накоплению и анализу языковых данных, высоко ценят экспериментальные исследования и проявляют большой интерес к сравнительному изучению языка человека и животных (работы Н.И. Жинкина, И.М. Крейн).
Нельзя не отметить также и несколько странную расстановку акцентов в аргументации против врагов наведения моста между обезьяной и человеком. С одной стороны, большое внимание к философии Платона и библейским мифам, с другой – недостаточная представительность фактического материала и его анализа. По-видимому, это можно объяснить жанром научно-популярной книги: анализ экспериментальных данных – дело чрезвычайно трудное даже для самих экспериментаторов, поскольку его результаты зависят от учета многих факторов; перевод же дискуссии в теоретический план удобнее для автора, и обвинение противников в платонизме и теологии равносильно обвинению в консерватизме и ненаучности.
Но перейдем к основному интересующему читателя вопросу: доказали ли эксперименты по обучению языку шимпанзе Уошо, Вики, Сары и других, что они овладели человеческим языком, «вошли в храм языка», как говорит Линден? Не будем спешить с ответом на этот вопрос и вслед за Линденом говорить «да».
Прежде попытаемся разобраться в том, что же такое человеческий язык? Мы не станем трогать систему семи признаков языка по Хоккету, подробно описанную в книге, и не только потому, что там смешаны собственно языковые признаки с интеллектуальными, но и потому, что нам просто надо выяснить значение слова «язык», точнее «человеческий язык».
Если под человеческим языком понимать основное средство устного (и как вторичное – письменного) общения людей, то шимпанзе не научились и, надо полагать, никогда не научатся такому языку. И дело тут не столько в том, что их артикуляционный аппарат неприспособлен к произнесению человеческих звуков, сколько в том, что лишь звуковой язык дает возможность выстраивать в сознании сложнейшие иерархии языковых единиц (слов, схем-предложений), иерархии, соответствующие вершинам абстракции и обобщения образов внешнего мира: сложность мышления определяет структуру языка. Язык жестов, которому научились обезьяны, в принципе своем не может быть иерархически достаточно сложным, о чем мы специально поговорим в связи со способностью обезьян к символизации.
Попробуем расширить понятие «человеческий язык», включив в него кроме устного языка все вспомогательные средства общения между людьми. Тогда человеческим языком можно назвать и искусственные языки глухонемых, в частности амслен, которому обучены обезьяны. Тогда мы вправе считать человеческим языком и азбуку Морзе, и морскую сигнализацию флажками или лучом света, и знаки дорожного движения и т.д. Все это языки вспомогательного общения. Недаром в современных методиках обучения глухонемых жестикуляция (вместе с движениями губ) рассматривается как кодовое обозначение букв естественного языка. Получается, что глухонемые общаются фактически на обычном естественном языке, только его звуковая «материя» заменена жестами. Поэтому едва ли «чистый», не связанный со словесным, язык жестов можно рассматривать как человеческий язык, и на вопрос, научились ли обезьяны человеческому языку, мы должны ответить отрицательно.
В связи с этим возникает еще один вопрос: можно ли считать знаковое поведение обезьян аналогичным речевой деятельности человека? Вероятно, да. Далее я постараюсь поподробнее обосновать этот ответ, а сейчас лишь скажу, что сам факт взаимопонимания подопытных обезьян и экспериментаторов говорит о сходстве у них семиотических процессов.
И наконец: имеются ли общие черты у знаковых систем обезьян и человеческого языка или они качественно различны? Да, знаковые системы шимпанзе и человека имеют общие черты (вспомним семь признаков языка по Хоккету). Но если в одной системе какая-либо черта выражена слабо, а в другой – сильно, то с некоторого момента усиленная черта приобретает качественное своеобразие по сравнению с ослабленной: количество переходит в качество. Напомним читателям известный парадокс Евбулида (IV в. до н.э.) «куча», который можно сформулировать приблизительно так: одно зерно кучи не составляет, но можно ли получить кучу, прибавляя по одному зерну? Иными словами, переходит ли некая характеристика или состояние в качественно другое, когда «некуча» становится кучей? Об этом можно спорить и действительно много спорят в научном мире. Противники феномена Уошо утверждают, что качественный переход давно произошел, сторонники полагают обратное; этой дискуссии отведены многие страницы книги Линдена. Примем в ней участие и мы.
Но прежде напомним читателю факты, которые вызвали эту дискуссию, распределив их по следующим категориям «творческого» знакового поведения обезьян, весьма существенным для ответа на наши вопросы: 1) перенос значений знака; 2) изобретение новых знаков; 3) синтаксирование; 4) знаковый выход из наличной ситуации.
ПЕРЕНОС ЗНАЧЕНИЙ ЗНАКА. Естественно, что самыми распространенными были переносы, основанные на ассоциации по сходству (генерализации). Так, Уошо знаком «слышу» (указательный палец касается уха) обозначала любой сильный или странный звук, а также ручные часы, когда просила дать их послушать; знаком «собака» (похлопывание по бедру) она обозначала как самое животное, так и его изображение на рисунке. Перелистывая однажды иллюстрированный журнал, она обнаружила изображение тигра и сделала знак «кошка».
Интересны переносные употребления знаков на основе сходства объектов в некотором качестве. Служитель Джек долго не обращал внимания на просьбы Уошо дать ей пить. Тогда она прежде чем просигналить обращение к нему, стала ударять тыльной стороной ладони по подбородку, что означало «грязный». Получалась последовательность знаков: «Грязный Джек, дай пить», и «грязный» было употреблено не как «запачканный», а как оскорбительное ругательство. Если этот факт описан корректно, то перенос значения «грязный» с предмета на человека на основе ненавязанной обезьяне ассоциации по ощущению неприятного следует признать довольно тонким.
Шимпанзе Люси «назвала» бродячего кота «грязным котом», а самец Элли, долго требовавший, чтобы его пощекотали, – несговорчивого служителя «орехом» (самого Элли часто называли «крепким орешком»). Люси применяла для обозначения невкусного для нее редиса знаки «боль» или «плакать», а для сладкого арбуза – «конфета пить». Доступны, видимо, обезьянам и переносы по функции: увидев в иллюстрированном журнале рекламу вермута, Уошо изобразила знак «пить».
Чтобы обучить Уошо знаку «нет», Гарднеры просигналили ей, что снаружи ходит большая злая собака. Через некоторое время обезьяне предложили погулять, и она отказалась. Единственной причиной могло быть воспоминание о собаке. Здесь знак «собака» был подан без наличия предмета. Но поскольку прежде он ассоциировался у нее с образом собаки и отрицательной эмоцией, то «сработал». Образ собаки приобрел дополнительный признак «быть снаружи». Он и стал посредником в ассоциации между образом «прогуляться» и «собака». Этот случай, как и эксперимент с Элли по обучению амслену через ассоциацию с английским названием (без наличия обозначаемых предметов), говорят о способности обезьян образовывать довольно сложные цепи ассоциаций.