— Да. Мы молчим.
— Молчание оздоравливает.
— Что? Где ты это услышал?
— Сам придумал.
— Мы молчим и чувствуем себя отвратительно. Молчание удлиняется и придает каждому следующему потенциальному высказыванию чрезвычайную важность, а в конечном итоге делает его столь бессмысленным, что мы и дальше молчим.
— Хм, — издал Дарио. Я разглядывала его удобные сандалии и пальцы ног.
— Черт побери, мы просто не способны сказать друг другу что-то приятное и непринужденное!
— В каком смысле? Тра-ля-ля?
— Да! Йох-хо-хо! Все равно что. А вот когда отправляемся с кем-то на пикник или купаться, или ужинать, в большой компании наши языки замечательным образом развязываются! Мы иронизируем, шутим, болтаем, потом вся эта энергия и компанейская приятность по инерции на короткое время переходит и на наши взаимоотношения. Но вскоре опять заканчивается. И возникает напряжение.
— Мы уже давно выяснили, что не можем быть вместе.
— Да. Но ведь мы могли бы хотя бы сохранять красивое воспоминание. Но нет.
Мы немного помолчали. Я представила, как другой — бодрый и гибкий — мужчина произнес бы в ответ очаровательную глупость и выправил бы положение. Но Дарио промолчал. Пройдя дальше, похлопал рукой прибрежный парапет из серого камня и сказал, что нам следует перейти на другую сторону дороги: на нашей стороне пешеходная дорожка, действительно, закончилась.
— А нельзя ли более конкретно? — хмыкнула я. — Что за чертовщина опять витает в воздухе? Последует ли хоть один конкретный факт?
Дарио посмотрел на меня красивыми карими глазами.
— Не знаю. Это что-то такое, вообще… Или… Ну, например…
— Да?
— Например, ты назвала тех дорожных рабочих обезьянами.
— Хех, — мотнула я головой. — Да, конечно. Так я и думала!
— Это высокомерие. В тебе нет ни капли уважения к окружающим.
— Я не уважаю дорожных рабочих?
— Не уважаешь. Ты считаешь, что настолько превосходишь их, что можешь насмехаться над ними, как тебе вздумается.
— Мм-м….
— Если бы они не заасфальтировали эту дорогу, ты не смогла бы здесь ни ходить, ни ездить.
— Ах, вот оно что.
— Раздутое самомнение, уверенность, что тебе позволено обижать других, — вот что меня в тебе задевает.
— А знаешь, почему мы так никогда и не научимся терпеть друг друга?
— У тебя, конечно, имеется собственная теория на этот счет.
— Да. Все дело в том, что мы по-разному понимаем солидарность.
— Солидарность?
— Да. Состояние-противо-стояния. Хотя бы с теми же самыми дорожными рабочими.
— Что-то я не нахожу никакой солидарности в том, чтобы обзывать других обезьянами. Если ты обзываешь кого-то обезьяной, это можно назвать всем чем угодно, но только не солидарностью!
— Видишь ли, в том-то и дело. Я была солидарна не с рабочими, а с тобой.
— Постой. — Дарио эмфатически застыл, что показалось мне нелепым. — Ты проявила солидарность со мной, когда назвала дорожных рабочих обезьянами?
— Да. Вернее — я полагала, что мы солидарны друг с другом, даже когда зло шутим. Что мы с тобой настолько солидарны, что воспринимаем даже злые шутки друг друга. Но теперь я вижу…
— Что?
— Что ты мне не доверяешь. Когда я называю дорожных рабочих обезьянами, ты принимаешь скорее их сторону, чем мою.
— Если один из двоих — оскорбитель, а другой — жертва, на чью сторону я должен, по-твоему, встать?
— Ах, жертва! Ох, они бедняжки. Вчера они меня достали своими репликами и свистом. Ну да ладно. — Я прихлопнула спланировавшего на плечо крупного слепня, но, видать, чертяка успел-таки воткнуть свое жало, я ощутила в плече легкое жжение.
— Я-то полагала, ты не сомневаешься, что я считаю тебя скорее себе подобным, чем подобным дорожным рабочим! Но куда там — если я посмеиваюсь над кем-то, скажем, над обезьянами, ты не понимаешь, что это сигнал: посмеемся вместе! Ты отождествляешь себя скорее с дорожными рабочими, чем со мной, и принимаешься читать мне наставления!
— Может, и правда — отождествляю себя с ними. Одни честно трудятся, другие посмеиваются над честными тружениками.
— Ох. Прошу прощения, но ты все-таки дурак!
— Кроме всего прочего. Как и обезьяны, да?
— Моя насмешка содержала в себе иронию. Это так естественно, что с какими-то людьми у тебя более близкие отношения, чем с другими, и тогда совместные насмешки, взаимная допустимость политически некорректной или даже грубой шутки — это знак близости. Если ты доверяешь своему близкому, то есть знаешь: даже если он и называет дорожного рабочего обезьяной, то при этом не считает, что рабочие на самом деле обезьяны и их следовало бы поместить в клетку. Настолько-то ты должен соображать! И если даже я отпускаю такие шутки, то по сути своей я не социальная расистка!