— Ты выбираешь себе в друзья тех, кто не называет людей обезьянами, чтобы потом вместе с ними называть обезьянами других?
— Какой элегантный ход мыслей! Но между называнием и называнием есть разница. Социальная жизнь не протекает исключительно по правилам формальной логики. — Мои слова заставили усмехнуться меня саму. Рассмешили.
— Надо же. — Дарио засунул в рот очередного медвежонка.
— Дай мне тоже.
Дарио протянул пакет. Я выкопала оттуда прозрачного резинового медвежонка, надеясь, что хотя бы в нем нет красителей.
— Спасибо. Ты хоть понимаешь, что общественные явления имеют совсем другой вес? Неужели ты думаешь, что я бы сказала открыто и на полном серьезе что-то такое, что могло бы повредить ходу жизни дорожных рабочих? Невозможно быть таким зомби, который не делает разницы между общественным и личным!
— А зомби не делают разницы между общественным и личным?
— По-моему, не делают.
— А дорожный рабочий делает?
— Ха-ха-ха-ха. Ты не знаешь, что они сейчас о нас говорят.
— Может, у дорожных рабочих очень даже неплохое чувство юмора.
— Может быть. Когда мы пойдем обратно, поинтересуйся, например, за кого они голосуют на выборах.
Мы прошли дальше. Трава в парке высохла, местами побурела. Зато роллеры на единственной в городке велосипедной дорожке выглядели прекрасными и беззаботными.
— Роллеры выглядят такими прекрасными и беззаботными, — сказала я.
— Судя по всему, дети дорожных рабочих, — ответил Дарио.
— М-м-м-хм-мм.
Я представила, как дети дорожных рабочих, красивые, способные, с хорошим чувством юмора, иронизируют между собой над консервативными белыми воротничками.
— Ты считаешь, что дорожные рабочие способны мыслить более гибко, чем я? — спросила я у Дарио.
— Вполне возможно.
— Хммм. Тогда иди в задницу.
Я потеребила Дарио за руку, казалось бы, с дружелюбным юмором, но на самом деле — с затаенной враждебностью, чтобы вывести его из себя. Мы чуть не столкнулись со стройным роллером в белом костюме.
— Оу-оу-оу! — прокричал юноша.
— Простите.
— Ну, видишь, — сказал Дарио.
— Половина двенадцатого, — сообщила я. — Во сколько твоя мама ждет нас?
— Черт побери. Немедленно возвращаемся. Половина первого.
— Надо купить ей цветы.
— Даже не знаю…
— Я сама куплю.
— Она не ждет ничего такого…
— Ты хоть раз покупал ей цветы?
— Не помню.
— Почему ты не приходишь к ней с цветами?
— Ну. Я не знаю.
— Лучше дари матери цветы. Вместо того чтобы любить дорожных рабочих.
Мы шагали быстро и вскоре снова подошли к чахлой речке.
— Хотя, конечно. Мне же ты покупал цветы, — сказала я. — А дорожным рабочим, скорее всего, нет.
— Купи сама.
— Посмотрим.
В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МУЗЕЕ
— Вам нравится море?
— О, да.
— Море стало вам нравиться еще больше после того, как вы увидели его на картинах?
— Ну. Может быть, действительно.
— А лес? Также?
— Пожалуй, да.
— Ну вот. Так я и думал. Со мной тоже часто такое бывало. Пасмурным вечером я гулял вдоль штормящего моря, мерз и думал, откуда я знаю, что оно красиво? И потом понял — по картинам. Его же рисовали. Фотографировали. О нем писали. Меня обучили этой красоте, поэтому я и мерз, и любовался.
— Благодаря искусству.
— Да.
— Моя сестра — безвременно почившая сестра — тоже постоянно подозревала, что только искусство научило ее красиво рас-чле-нять природу.
— Но ведь действительно!..
— Действительно — ох, да. Если подумать — то это пейзаж, мой дорогой коллега!
— Да. Пейз-аж. Планета Пей-заж. Можно подумать, мы верили в ее существование, дорогой друг.
— Знаете, дорогой коллега, даже на полотнах итальянских мастеров Возрождения я теперь больше всего люблю деревца, иногда просто-таки смешные деревца. Например, у Рафаэля. Взгляните. — Левой рукой он поправил нагрудную табличку, на которой было написано «Кристер Мяэ», затем сжал кулак правой руки. После чего со стены исчезло золотистое море Клода Лоррена и на обозрение предстала новая картина, хотя и не Рафаэль. Кристер Мяэ, впав в некоторое замешательство, мотнул головой. Его коллега, на груди которого была прикреплена табличка «Янек Лухт», ободряюще улыбнулся и шагнул к картине.