Комната стала коричнево-красной, сумрачной. Я зажгла свет, кинулась на кровать и снова занялась стопкой книг. За окном цвели розы и буйствовало роскошное дождливое лето, которое однажды должно было закончиться.
САХАР
— Ты с сахаром?
— Да.
— Я-то обычно кладу мед.
— Мед портит вкус.
— Ничего он не портит. Мне нравится.
— Ты так не чувствуешь вкус кофе. Он меняется.
— Пусть меняется.
— А еще хочешь называться гурманкой.
— Я когда-нибудь так говорила? Я ем всё, почти. И очень даже толерантна, бери пример.
— Чтобы по твоему примеру отравиться моллюсками?
Дарио поскреб последний слой сахара, прилипший к донышку сахарницы. Много не наскреб.
— Сахар закончился.
— Да.
— Где здесь сахар хранится?
— Сейчас посмотрю.
Дарио намазал на хлеб «нутеллу», которую я купила специально к его приходу. Он попытался свистнуть сквозь зубы, эта привычка раздражала меня, но я ему никогда об этом не говорила. После нескольких присвистов он решил продолжить разговор:
— Ты только и знаешь, что говоришь о еде. Когда и где мы сможем поесть, где вообще подобает есть — и все такое.
— Я просто ненасытная. Мне много нужно. Видишь ли, в этом смысле у меня с миром больший контакт, чем у тебя, ты только и делаешь что привередничаешь. Возражаешь, упираешься, не пускаешь мир в себя.
Дарио куснул бутерброд с «нутеллой».
— Я знаю, что хорошо. Я ем только то, что мне нравится. Не то, что ты и тебе подобные, вы запихиваете в себя всякую дрянь, при этом и разглагольствуете о тонкости и разнообразии.
— Ты боишься.
— Чего?
— Соприкосновения с миром.
— Ты-то что об этом знаешь? Я просто лучше чувствую, что для меня хорошо, в этом все дело.
— Ах, вот как. Ну и что, по-твоему, хорошо? Сладкие коктейли, медвежьи конфеты и «нутелла». Ты питаешься детскими продуктами, которые не вызывают страха, сладкие и приятные на вкус. Ты боишься взять на себя ответственность за мир, поэтому и ешь все эти тутти-фрутти.
Дарио дочиста облизал губы и пожал плечами.
— Снобы низшего класса, вот вы кто. Я ем то, что мне нравится. Разве это не смелость?
— Потому-то тебе все это и нравится, что ты нерешителен. Тебе и должно нравиться безопасное детское питание, как корове трава.
— Значит, диагноз поставлен.
— Да. Я все больше убеждаюсь, что немецкое выражение man ist, was man ißt в определенном смысле очень даже верно. И при обратном прочтении тоже действует, насчет тебя. Man ißt, was man ist. Ешь то, чем сам являешься. Не случайно ветчину ты ешь только вареную, не сырокопченую. Тебе не нравятся оливы. И икра.
— Мне они кажутся невкусными. Можешь делать какие угодно выводы.
Дарио глотнул кофе и встряхнул головой.
— Все равно слишком горький. Ты не заметила в каком-нибудь шкафу пачку сахара?
— Сейчас посмотрю. Может, здесь что найдется.
Я вынула из шкафчика баночки с приправами, какие-то пакетики, оставленные предыдущими обитателями. Кто-то из Эстонии прихватил в творческую квартиру приправы Santa Maria для пиццы и спагетти. Я только что рассказала Дарио о том, что в такие готовые смеси добавляют консерванты и усилители вкуса, например, глюканат натрия Е621, который, по некоторым утверждениям, повреждает клетки мозга. Но Дарио не удосужился меня выслушать. Я продолжала шарить в шкафу.
— Черт, это соль. Но, знаешь, у меня еще есть горький мед из цветов каштана. Не хочешь попробовать?
— У кофе должен быть вкус кофе. Чистый вкус. Вкусы должны быть чистыми, вот в чем секрет, великий гурман! Учись!
— Fuck you, baby. Ладно, мне тоже не нравятся дурно заправленные блюда и неграмотно смешанные приправы, но тема чистоты…
— Кофе с медом — это уже пойло.
— А вот тема чистоты очень даже интересна… Можно сделать интересные выводы…
— Предсказать будущее на гуще испорченного кофе?
— Да! В каком-то смысле да. По пристрастию к теме чистоты можно определить кое-какие установки человека. Например, ты. Хочешь быть великим либералом. Великим левым вольнодумцем.
— А это тут при чем?
— При том. Один американский психолог утверждал, что чистота ценится скорее консерваторами, чем либералами. Что, конечно, совершенно очевидно. У либералов при определении пяти важнейших ценностей чистота всегда стояла на последнем месте, по всему миру. Его звали Джонатан Хайдт, того психолога.